«Веселы грады в стране берендеев!»

Занавес раздвинулся. Синяя полночь начала весны опустилась над миром. Шапки снега тяжело придавили ветви деревьев. Справа, вдали, подобные белым мухоморам, спят на полянке домики с заснеженными остроконечными крышами, сказочные теремки.

На пне зашевелился леший. Каким-то странным, петушиным голосом он заговорил о Весне-красне, спустившейся на землю, и, сложив над головой замшелые руки, провалился в дупло.

Так начался пролог пьесы А.Н. Островского «Снегурочка», поставленной на сцене домашнего театра Саввы Мамонтова.

Заречная слободка Берендеевка. Замысловато изукрашена просторная изба берендея Мураша, а напротив — серая, с неуклюжими подпорками избушка Бобыля. Но и она перед зовущей красотой полей, что стелются в дальних далях, кажется уютной под своей соломенной крышей.

Когда Репин собственными глазами увидал васнецовские декорации и костюмы к «Снегурочке», он 6 января 1882 года написал Стасову из Москвы в Петербург:

«Не могу не поделиться с Вами одной новостью: здесь, у Мамонтовых, затеяли разыграть "Снегурочку" Островского. Васнецов сделал для костюмов рисунки. Он сделал такие великолепные типы — восторг... Я уверен, что никто там у вас не сделает ничего подобного. Это просто шедевр».

С большим удовольствием писал Васнецов декорации к лучезарной «Снегурочке».

В этой пьесе, как известно, выступают веселые солнечные люди. По их жилам словно струится огонь их бога Ярилы — Солнца. Поэтому-то, когда им случается наблюдать печальную историю Снегурочки, растаявшей от лучей, и гибель Мизгиря, они недолго грустят об этом:

Изгоним же последней стужи след
Из наших душ и обратимся к Солнцу,
И верю я, оно приветно взглянет
На преданность покорных берендеев.
Веселый Лель, запой Яриле песню
Хвалебную, а мы к тебе пристанем.
Палящий бог, тебя всем миром славим!
Пастух и царь тебя зовут, явись!

Вечно пляшущие, поющие, смеющиеся берендеи, их светлые, пестрые, легкие и красивые одежды, их затейливые жилища, их поэтичная, словно улыбающаяся им природа наполнили сердце Васнецова радостью творчества.

Особенно ярко выявился дар Васнецова в декорации, изображающей Берендееву палату. Художник так тонко передал красоту народной деревянной архитектуры славян, что феерическая, переливающаяся всеми цветами радуги палата Берендея запоминается на всю жизнь.

Васнецов передал в декорации, пожалуй, все формы, какие знало древнее зодчество во внутреннем убранстве теремов, и обогатил их собственной яркой фантазией. Зрители поражались прихотливостью всевозможных столбов и столбиков, подпирающих балдахинчики, заимствованные нашими древними теремными строителями из стран Востока. Все эти столбы имеют оригинальную, ни разу не повторенную форму. Верхние их части напоминают либо удлиненное яйцо, либо бусину. Все стены и сказочном изобилии покрыты изображениями всевозможных птиц, зверей, рыб, которые в представлении художника участвовали в религиозных церемониях древних славян. Здесь же ослепительно сверкает солнце с человеческим ликом, нежно мерцает луна, светятся золотые звезды. А там, вдали, за арками — фантастические сооружения, но опять в их очертаниях угадывается обогащенный фантазией художника стиль славянской архитектуры.

На фоне этих изумительных декораций выступали берендеи и берендейки, одетые в костюмы с пестрым и радостным узорочьем, которое Васнецов выискал не только в «Истории русской одежды» Прохорова и в Московском историческом музее, но главным образом видал и изучал в вятских и подмосковных деревнях.

Заказ Мамонтова на этот раз удивительно совпал с интересами самого художника: действительно, трудно найти другую пьесу, декорации к которой мог бы кто-нибудь написать лучше, проникновеннее Васнецова.

Мастер развернул такую волшебную вереницу декораций, которая заставляет зрителя поверить в подлинное существование страны берендеев.

Никогда еще фантазия художника не достигала таких взлетов. Тут Васнецов блестяще развил краткие намеки, которые содержатся в ремарках Островского.

В ремарке значилось, например: «Открытые сени во дворце Берендея. В глубине, за точеными балясами переходов, видны вершины деревьев сада, деревянные резные башни и вышки. Царь Берендей сидит на золотом стуле, расписывает красками один из столбов. Несколько поодаль слепые гусляры с гуслями. На переходах и у дверей стоят царские отроки».

И Васнецов создал целый поэтический мир древнерусского зодчества.

Краткое указание Островского к декорации слободы Берендеевки — как стоят избы, где расположен хмельник и пчельник — художник претворяет в трогательную картину деревушки, заброшенной среди лесов и полей. Русские полевые дали, подсолнухи, пошатнувшаяся городьба, затейливая резьба избы, слегка напоминающей теремок... Живописец придает Берендеевке такие всем знакомые, родные черты, что у зрителя рождается чувство, схожее с тем, какое вызывают пейзажи Левитана.

А сам художник со свойственной ему удивительной скромностью вспоминал об этой работе, как о деле обычном, прозаическом:

— Это было перед рождеством, и решено было поставить «Снегурочку». Нужны, конечно, декорации, рисунки костюмов и прочее. Савва Иванович обратился ко мне, да, кроме того, под его вдохновляющим деспотизмом я должен был играть Деда Мороза... Что тут делать? Никогда ни на какой сцене я не игрывал, — декорации и костюмы еще куда бы ни шло. Отнекиваться не полагалось. Да как-то и стыдно было. Ну, и играл первого января 1882 года Деда Мороза и играл не один раз. После Мороза-то, с тех пор, конечно, на сцену ни ногой... Потом, помню, намарал я по этому поводу четыре строки:

Да, и я писал стихи,
То стихи были, нс проза!
Ах, грехи мои, грехи:
Деда я играл Мороза!

На самом деле Васнецов — Дед Мороз был совсем не так уж плох. Всеволод Мамонтов через много-много лет еще хорошо помнил его игру:

— Своим русским говором на «о», своей могучей сценической фигурой он создал незабываемый образ хозяина русской зимы. Как живой стоит он и сейчас у меня перед глазами в белой, длинной, просторной холщовой рубахе, кое-где прошитой серебром, в рукавицах, с пышной копной белых, стоящих дыбом волос, с большой белой лохматой бородой... «Любо мне, любо, любо», — слышится мне его голос.

О самом же процессе работы над декорациями Васнецов упоминал так:

— Писал я их, и понятия не имея, как пишутся декорации. До часу или до двух ночи, бывало, пишешь широкой малярной кистью по холсту, разостланному по полу, а сам не знаешь, что выйдет. И как это удавалось — не поймешь.

Тут, если так можно выразиться, Виктор Михайлович «хитрит». Вернее сказать, он, по привычке преуменьшать свои заслуги, представляет себя чуть ли не обыкновенным маляром, изображает все дело, как очень простое: взял, мол, малярную кисть и стал ею водить по холсту. Но ведь и каждый художник берет кисть и пишет по холсту. А сколько незаметного, незримого для зрителей труда зачастую вкладывает он в работу...

На этот раз Васнецов не делал никаких предварительных набросков. Он прямо, как говорят, попал в жилу. Каким же образом он достиг таких, приводящих всех в восхищение результатов? Годы употребил Васнецов для наблюдения и изучения памятников народного искусства.

Да, ничто не пропадает зря... Память влюбленного в народное творчество Васнецова теперь отдавала свои сокровища!..

Но у нас имеются драгоценные высказывания и самого живописца, какие именно впечатления послужили ему здесь материалами.

— Знаете, — сказал он как-то, уже будучи стариком, — я Снегурочку в первый раз увидел в одном из хороводов, который наблюдал в троицын день на Воробьевых горах, а Берендеева палата мне пришла на ум, когда я любовался макетом дворца в Коломенском.

Многие удивлялись, откуда я взял такие краски для «Снегурочки». Ответ у меня очень простой: от народных гуляний в Вятке, в Москве на Девичьем поле, от переливчатой игры жемчугов, бисера, цветных каменьев на кокошниках, телогрейках, шубках и прочем женском одеянии, которые видел и у себя на родине и которыми еще была переполнена Москва восьмидесятых годов.

И еще сделал Васнецов одно любопытнейшее признание:

— Меня поразило бытование ряда предметов в народной жизни. Как они могли сохраниться на протяжении столетий, я объяснить толком не смогу, но во всяком случае приверженность к ним народа говорит о каких-то твердых основах народного понимания и чувства красоты, об его, если хотите, эстетике!

Случилось так, что для одной из задуманных Мамонтовым построек в Абрамцеве, небольшой церковки, Васнецову пришлось изучать древненовгородскую архитектуру. Сооружения древнего Новгорода — Софийский собор, храм Спаса Нередицы, церковь Федора Стратилата — остались почти в нетронутом виде, без позднейших переработок и давали живое представление об оригинальнейшем русском зодчестве XI—XIV веков. Проект постройки, который предложил Васнецов, был признан кружком абрамцевских художников более интересным, чем эскиз «состязавшегося» с ним Поленова.

По признанию Виктора Михайловича, когда возводилась в Абрамцеве запроектированная им церковка, он «почувствовал сладость архитектурного творчества», в нем «проснулся орнаментщик». Он изукрасил полы дивными рисунками цветов, букет которых принес однажды с поля.

Он построил в Абрамцеве удивительную избушку на курьих ножках; она будто сама, ковыляя, переваливаясь с боку на бок, пришла из темного леса — того и гляди выглянет из нее баба-яга.

Как-то незаметно для самого себя он возглавил и еще одно своеобразное начинание.

По его мысли, жены художников стали покупать в окрестных селах, а вскоре и в дальних местностях России, например в Архангельской и Вологодской губерниях, те предметы народного быта, которые хранили в себе художественные черты. Их оказалась масса: всевозможные коробки-бураки, туески, солонки, ларцы, вальки для стирки белья; более крупные предметы: части саней и телег, оконные наличники. Все они имели или замысловатые, традиционные, идущие из века в век и удивлявшие этим Васнецова украшения, или резьбу.

Создавался своего рода музей. Возникла вначале небольшая абрамцевская столярная мастерская, где стали производить изделия по собранным образцам.

Сам Васнецов, засучив рукава, с утра до вечера мог без устали работать на токарном станке: видно, в нем заговорила вятская кровь его отцов и дедов — народных умельцев.

Равномерно жужжал станок, мелькали колечки стружки, пахло свежей древесиной — хорошо мечталось о детстве, о сказках, о кремлевских теремах, о Коломенском. Мечты эти помогали ему выполнять вещи не только искусные сами по себе, но и в чисто русском, идущем из старины, национальном стиле.

«Цель наша подхватить... народное творчество и дать ему возможность развернуться, — писала сестра Поленова, Елена Дмитриевна, тоже замечательная русская художница. — Кто дал мне толчок к уразумению древнерусской жизни, так это Васнецов... набиралась около него понимания русского народного духа».

Без всего этого работа Васнецова для «Снегурочки», безусловно, не достигла бы такого совершенства.

Огромное место занимают работы Васнецова в истории русского театрально-декорационного искусства.

Если сравнивать васнецовские творения с лучшими декорациями прежних лет и даже современными художнику, увидишь, насколько они различны.

Например, художник Мариинского театра Шишков изобразил «Палаты царя Берендея» в духе предшествовавших ему псевдоромантических постановок — в виде павильона и колоннады. Это резко разрушало весь строй образов «Снегурочки», задуманных Островским. Достаточно было эти декорации (что, по-видимому, и делалось) освободить от орнаментовки, как их можно было бы использовать и для других постановок.

Под стать этим декорациям были и костюмы. Лель плясал во фригийском колпаке и балетных туфельках, а Снегурочка, подобно светским барышням, выступала затянутая в корсет.

Васнецов совершил подлинную реформу в театрально-декорационном искусстве. Мало того, что он глубочайшим образом вдумался в ремарки Островского, — он прочувствовал музыку слога этой пьесы, вошел в очарованное царство «весенней сказки», неразрывно связал все компоненты декорационной части спектакля в одно гармоническое целое.

Васнецовские декорации, скажет академик И.Э. Грабарь, не превзойдены до сих пор, несмотря на то, что целое полстолетие отделяет их от наших дней, а за это время спектакли оформляли такие искуснейшие мастера, как К.А. Коровин, А.Я. Головин, И.Я. Билибин и другие.

Образы чарующей сказки Островского вдохновили Васнецова на создание не только декораций. Как-то художник зимней ночью вышел побродить по саду. Мягкая, ласковая, предвесенняя ночь с голубыми под луной сугробами походила на «Пролог» «Снегурочки». Из сугробов, из-под засыпанных снегом ветвей, казалось, могли появиться и совсем нестрашный, старый приятель леший, и Дед Мороз, тоже давний, очень хороший знакомый. А выступавшие из земли зеленые елочки напомнили о Снегурочке.

На другой день художник написал поэтичную, словно залитую лунным сиянием, голубую с нежно-зеленым, как мерцание звезд, картину «Снегурочка — дитя Мороза и Весны». В белой княжеской шубке идет Снегурочка в стране берендеев, оставляя на снегу неглубокие следы своих легких ножек.

Тогда же выполнил художник и другую картину на тему «Снегурочки». «Опустив долу померкшие очи», слепцы, присев на резную скамью, славят покой и мир Берендеевой державы, а в широкий проем полукруглого окна красуются башни и терема.

Деятельность Васнецова как декоратора была кратковременной. Тем не менее он оставил глубочайший след в театральной живописи не только «Снегурочкой», но и декорациями к драме Шпажинского «Чародейка» и к опере Даргомыжского «Русалка», поставленной на сцене «Частной оперы». После васнецовской волшебной декорации подводного дна с теремом морского царя в виде огромной причудливо изогнутой раковины, до сих пор декорация этой сцены не достигла больших эффектов и выразительности. Спустя многие десятилетия только незначительно варьировался этот рисунок, который наглядно говорит о том, что и здесь художник проник в самую суть сказочных видений Пушкина.

Очевидцы вспоминают, что, когда зимой 1885 года шла «Снегурочка» Римского-Корсакова, в притихшем зале вдруг раздались горячие аплодисменты. (Это было уже на сцене «Частной оперы», основанной Мамонтовым в начале того же года.) Все повернули головы — Василий Иванович Суриков, нс обращая ни на кого внимания, продолжал самозабвенно аплодировать.

Его дружно поддержали, и весь зал наполнился шумом и треском.

До той минуты, пока Суриков собственными глазами не увидел васнецовской декорации к «Снегурочке», он все еще колебался в оценке творчества Васнецова.

Смущенный, как и многие, резким, казалось бы, переходом Васнецова от бытового жанра к небывалому, созданному им самим историко-фольклорному жанру, Василий Иванович не совсем был уверен, найдет ли в нем себя художник. То, что он увидел теперь, мог создать только один Виктор Васнецов!

То же приблизительно ощущал и Стасов. Горячо одобрив картину Васнецова «С квартиры на квартиру», он с сомнением отнесся к полотну «После побоища», совсем не заметил, подобно Третьякову, и не понял «Аленушки», хотя с похвалой принял «Витязя». Теперь у Стасова отпала даже тень сомнения в Васнецове: он понял, что это за художник, и с этого времени стал пламенным глашатаем его искусства.