В. И. Суриков

В 1916 году, в ближайшие дни после смерти В. И. Сурикова, по просьбе, обращенной к нам, художникам, "Русскими ведомостями", я написал следующие немногие строки:

"Суриков умер. От нас ушел в мир иной гениальный художник, торжественный, потрясающий душу талант. Суриков поведал людям страшные были прошлого, показал героев минувшего, представил человечеству в своих образах трагическую, загадочную душу своего народа. Как прекрасны эти образы! Как близки они нашему сердцу своей многогранностью, своими страстными порывами! У Сурикова душа нашего народа падает до самых мрачных низин; у него же душа народная поднимается в горние вершины - к солнцу, свету. Суриков и Достоевский - два великих национальных таланта, родственных в их трагическом пафосе. Оба они прошли свой земной путь, как великий подвиг. Прими наш низкий поклон, великий русский художник"¹.

Строки эти были напечатаны, и мне тогда же газета предлагала написать о Василии Ивановиче Сурикове статью больших размеров, отводя для нее место двух воскресных фельетонов. Я отказался от такого щедрого предложения тогда потому, что о Сурикове можно было в то время, сейчас же после его смерти, или говорить сжато, сдержанно, так, как принято говорить о только что умерших, или говорить полно, широко, пользуясь всем тем, что давала собой яркая личность славного художника. Для последнего тогда еще не наступило время.

Мое знакомство с Суриковым произошло в юношеские мои годы, когда мне было двадцать три года, в пору первой женитьбы, когда писалась мной на звание "классного художника" картина "До государя челобитчики", когда для этой картины мне нужны были костюмы XVII века и меня надоумили обратиться за советом по этому делу к автору "Боярыни Морозовой", тогда писавшейся. Вот к каким временам нужно отнести нашу первую встречу. Я знал и помню супругу Василия Ивановича- Елизавету Августовну. Дочь его, Ольгу Васильевну Кончаловскую, и сестру ее, Елену Васильевну, я знал детьми, в возрасте 6-7 лет, в том возрасте, когда был написан Василием Ивановичем с Ольги Васильевны прекрасный этюд в красном платьице с куклой в руках у печки...².

Как давно все это было!

Наши ранние отношения с Василием Ивановичем были наилучшими. Я бывал у него, он также любил бывать у меня, видимо любуясь моей женой, - любовался ею не он один тогда.

Скоро наступили для нас с Василием Ивановичем тяжелые годы. В июне 1886 года умерла моя Маша. Через год или два, не помню, не стало и Е. А. Суриковой³. С этих памятных лет наши отношения, несмотря на разницу лет, углубились, окрепли на многие годы, вплоть до того времени, когда дочка Василия Ивановича, Ольга Васильевна, стала Кончаловской, а сам П. П. Кончаловский занял в душе Василия Ивановича первенствующее и никем не оспоримое место. Тогда же, в ранние годы, в годы наших бед, наших тяжелых потерь, повторяю, душевная близость с Суриковым была подлинная, может быть, необходимая для обоих. Нам обоим казалось, что ряд пережитых нами душевных состояний был доступен лишь нам, так сказать, товарищам по несчастью. Лишь мы могли понять некоторые совершенно исключительные откровения, лишь перед нами на какое-то мгновение открылись тайны мира. Мы тогда, казалось, с одного слова, с намека понимали друг друга. Мы были "избранные сосуды". Беседы наши были насыщены содержанием, и содержанием до того интимным, нам лишь доступным, что, войди третий, ему бы нечего было с нами делать. Он бы заскучал, если бы не принял нас за одержимых маньяков в бредовом состоянии. Мы же, вероятно, думали бы, что этот несчастный, попавший в наше общество, был на первых ступенях человеческого состояния, и постарались бы от него поскорее избавиться. Так высоко парили мы тогда над этой убогой, обиженной судьбой, такой прозаической, земной планетой. Вот, чем мы были тогда.

Сам Василий Иванович позднее и по-иному переживал свое горе. Тогда говорили, что он после тяжелой, мучительной ночи вставал рано и шел к ранней обедне. Там, в своем приходе, в старинной церкви он пламенно молился о покойной своей подруге, страстно, почти исступленно бился о плиты церковные горячим лбом... Затем, иногда в вьюгу и мороз, в осеннем пальто бежал на Ваганьково и там, на могиле, плача горькими слезами, взывал, молил покойницу - о чем? О том ли, что она оставила его с сиротами, о том ли, что плохо берег ее? Любя искусство больше жизни, о чем плакался, о чем скорбел тогда Василий Иванович, валяясь у могилы в снегу? Кто знал, о чем тосковала душа его?

Но миновала эта пора, как миновало многое в его незаурядной жизни. Успокоились нервы, прошли приступы тоски-печали. Стал Василий Иванович жить, работать, как и раньше. Написал как финал, как заключение к пережитому свое "Исцеление слепого"⁴. Целая полоса жизни миновала, ушла в вечность. Иные пошли разговоры. Опять мы вспомнили об искусстве, о старине, о том, как жилось там, в Красноярске. Помню рассказ Василия Ивановича о том, как дед его в порыве ярости закусил ухо своему старому, служилому коню. Рассказывал о том, как пустился он в путь с обозом в Питер и как обоз на повороте раскатился и Василий Иванович из него вылетел... Вспомнил и последнее расставание со своей матушкой, как, весь в слезах, десятки раз отрывался он, прощаясь с ней, и, как зверь, завопил напоследок: "Ма-амынька"... и на долгие годы покинул любезный свой Красноярск, променяв его на холодную, важную, Петербургскую Академию художеств с ее Шамшиным, Васиным, Марковым, Бруни - этими жрецами им любимого искусства⁵.

Вспомнил, как отводил душу с Павлом Петровичем Чистяковым - единственным, кто мог оценить скрытые еще так глубоко залежи огромного таланта молодого сибиряка.

Говорилось нами о любимой Суриковым живописи, о рисунке, который он тоже умел любить, когда хотел любить, когда по его расчету не любить его было нельзя. Говоря о живописи, о красках, он как никто разбирался в них. И это не было "лабораторное" отношение к ним.

Суриков и краску и живопись любил любовью живой, горячей. Он и тут, в беседу о живописи, о ее природе, о ее особом "призвании", вкладывал свой страстный, огненный темперамент. Поэтому, может быть, краски Василия Ивановича "светятся" внутренним светом, излучая теплоту подлинной жизни.

А как любил он жизнь! Ту жизнь, которая обогащала его картины. Исторические темы, им выбираемые, были часто лишь "ярлыком", "названием", так сказать, его картин, а подлинное содержание их было то, что видел, пережил, чем был поражен когда-то ум, сердце, глаз внутренний и внешний Сурикова, и тогда он в своих изображениях - назывались ли они картинами, этюдами или портретами - достигал своего "максимума", когда этому максимуму соответствовала сила, острота, глубина восприятия. Суриков любил композицию, но и эту сторону своего искусства он не подчинял слепо установленным теориям, оставаясь во всех случаях свободным, исходя ИЗ жизни, от ее велений и лишь постольку считаясь с теориями, поскольку они носили в себе законы самой жизни. Он был враг высасывания теорий из пальца. Суриков в хорошем и великом, равно как и в несуразном, был самим собой. Был свободен. Василий Иванович не любил делиться своими замыслами, темами ни с кем. Это было его право, и он им пользовался до того момента, когда творческие силы были изжиты, когда дух его переселялся в картину и уже она жила им, а Василий Иванович оставался лишь свидетелем им содеянного - не больше.

Помню, он позвал меня смотреть "Ермака"⁶. Слухи о том, что пишет Суриков, ходили давно, года два-три. Говорили разное, называли разные темы и только в самое последнее время стали увереннее называть "Ермака"... И вот завтра я увижу его... Наступило и это "завтра". Я пошел в Исторический музей, где тогда устроился Василий Иванович в одном из запасных неконченных зал, отгородив себя досчатой дверью, которая замыкалась им на большой висячий замок. Стучусь в досчатую дверь. - "Войдите". - Вхожу и вижу что-то длинное, узкое... Меня направляет Василий Иванович в угол и, когда место найдено, - мне разрешается смотреть. Сам стоит слева, замер, ни слова, ни звука. Смотрю долго, переживаю событие со всем вниманием и полнотой чувства, мне доступной; чувствую слева, что делается сейчас с автором, положившим душу, талант и годы на создание того, что сейчас передо мной развернулось со всей силой грозного момента, - чувствую, что с каждой минутой я больше и больше приобщаюсь, становлюсь если не участником, то свидетелем огромной человеческой драмы, бойни не на живот, а на смерть, именуемой "Покорение Сибири"...

Минуя живопись, показавшуюся мне с первого момента крепкой, густой, звучной, захваченной нз существа действия, вытекающей из необходимости, я прежде всего вижу самую драму, в которой люди во имя чего-то бьют друг друга, отдают свою жизнь за что-то им дорогое, заветное.

Суровая природа усугубляет суровые деяния. Вглядываюсь, вижу Ермака. Вон он там, на втором, на третьем плане; его воля - непреклонная воля, воля не момента, а неизбежности, "рока" над обреченной людской стаей.

Впечатление растет, охватывает меня, как сама жизнь, но без ее ненужных случайностей, фотографических подробностей. Тут все главное, необходимое. Чем больше я смотрел на Ермака, тем значительней он мне казался как в живописи, так и по трагическому смыслу своему. Он охватывал все мои душевные силы, отвечал на все чувства. Суриков это видел и спросил: "Ну, что, как?" - Я обернулся на него, увидел бледное, взволнованное, вопрошающее лицо его. Из первых же слов моих он понял, почуял, что нашел во мне, в моем восприятии его творчества то, что ожидал. Своими словами я попадал туда, куда нужно. Повеселел мой Василий Иванович, покоривший эту тему, и начал сам говорить, как говорил бы Ермак - покоритель Сибири.

Наговорившись досыта, я просил Василия Ивановича разрешить мне сказать то малое, что смущало меня. Надетый на Ермака шишак, мне казалось, слишком выпирал своей передней частью вперед, и затем я не мог мысленно найти ног Ермака... Василий Иванович согласился, что в обоих случаях что-то надо "поискать". Конечно, он ни тогда, ни после и не думал ничего искать, да и прав был: такие ошибки всегда почти бывают художником выстраданы и тем самым оправданы.

Прощаясь еще более дружелюбно, чем встретил, Василий Иванович сказал, что "Ермака" из посторонних якобы видел пока один Савва Иванович Мамонтов, бывший тогда во всей славе своей. Года через два-три был написан "Суворов"⁷, я тоже видел его один из первых, но того впечатления, что от "Ермака", не испытал.

"Разина" видел я на Международной выставке в Риме; картина была дурно повешена, да в ней и не было прежнего Сурикова, Сурикова "Стрельцов", "Меншикова", "Морозовой"⁸, "Ермака", - годы брали свое⁹.

Нарушая последовательность появления суриковских картин, скажу о своей самой любимой - о "Меншикове в Березове". Появление ее когда-то вызвало большое разногласие как среди художников, так и среди общества¹⁰. Умный, благородный, справедливый, равно требовательный к себе и другим, Крамской, увидав "Меншикова", как бы растерялся, встретив, спускаясь с лестницы, идущего на выставку Сурикова, остановил его, сказал, что "Меншикова" видел, что картина ему непонятна - или она гениальна, или он с ней еще недостаточно освоился. Она его и восхищает и оскорбляет своей... безграмотностью - "ведь если ваш Меншиков встанет, то он пробьет головой потолок"... Однако, несмотря ни на какие разногласия, П. М. Третьяков тогда же приобрел картину для своей галлереи.

Нам, тогдашней молодежи, картина нравилась, мы с великим увлечением говорили о ней, восхищались ее дивным тоном, самоцветными, Звучными, как драгоценный металл, красками. "Меншиков" из всех суриковских драм наиболее "шекспировская" по вечным, неизъяснимым судьбам человеческим. Типы, характеры их, трагические переживания, сжатость, простота концепции картины, ее ужас, безнадежность и глубокая, волнующая трогательность - все, все нас восхищало тогда, а меня, уже старика, волнует и сейчас.

Однако вернусь к тому времени, когда Суриков был еще в поре, когда он жил в Леонтьевском переулке¹¹, где продолжались наши встречи с ним. Тогда еще наши встречи с ним были горячи и дружны. Эти встречи не были часты; они не могли быть часты потому, что я бывал в Москве наездом из Киева. Мои посещения Василия Ивановича иногда бывали в обществе приятелей-художников. Больше всего я любил бывать у него один. К тому времени обе дочки его стали подрастать, кончили гимназию, у них были уже свои интересы, знакомства. На окнах появились какие-то занавесочки, стоял диван, кресла и еще какие-то несоответствующие новшества, и лишь в комнате самого Василия Ивановича оставался его старый друг, красноярский сундук с этюдами, эскизами - "аквареллами", покрытый нарядным сибирским ковром, давно знакомым мне еще по дому Звука¹², где мы в старые годы отогревались у Василия Ивановича чаем, сидя за столом на этом сундуке.

В Леонтьевском вечерами нередко беседа наша касалась великого Иванова. Кто и когда из русских художников, серьезно настроенный, любящий искусство, не останавливался на этой волнующей теме? Тогда еще не замолкли голоса Хомякова, Гоголя, тогда мы, художники, ставили превыше всего "Явление Христа народу", а не эскизы Иванова, сами по себе превосходные, но не вмещающие всего Иванова, Иванова в пору его величайшего творческого напряжения, в пору его ясновидения. Вот об этом-то сильном, творящем свое гениальное "Явление Христа народу", мы и говорили в те времена с Суриковым. Василий Иванович любил Иванова любовью полной, всевмещающей, любил как художник-мастер и как творец: так в те времена любили Иванова и Крамской и Репин. Любили и Поленов, и В. Васнецов, и кое-кто из нас, тогдашних молодых...¹³.

Мне говорили, как Василий Иванович в последние годы жизни, когда знаменитая картина была уже в лучших условиях, стояла в помещении с верхним светом, приходил в Румянцевский музей¹⁴ за час, за два до его закрытия, и, одинокий, оставался перед картиной, стоял, садился, снова вставал, подходил к ней вплотную, впиваясь в нее, ерошил свои волосы и с великим волнением уходил домой, чтобы опять прийти, опять насладиться, приходить в смущение и восторг от того, что видел своим духовным оком, оком творца "Морозовой", "Меншикова", "Ермака".

В Сурикове в годы нашей близости, да, вероятно, и до конца дней его, великий провидец времен минувших, человек с величайшим интеллектом, уживался с озорным казаком. Все это вмещала богатая натура потомка Ермака. Быть может, потому-то, захватывая в его лучших картинах так широко, так всеобъемлюще жизнь, отражая ее трагические и иные причуды, он так поражает ими наше чувство и воображение. В нем жили все его герои, каковы бы они ни были.

Когда-то Остроухов рассказывал: однажды Суриков, В. Васнецов и Поленов встретились у него - Остроухова. Тогда были ими уже написаны "Морозова", "Каменный век" и "Грешница"¹⁵. Остроухов же был молодым малоизвестным художником. Все сговорились собраться у Сурикова на пельмени. Собрались... Были пельмени, была и выпивка, небольшая, но была. Были тосты.

Первый гост провозгласил хозяин. Он скромно предложил выпить за трех лучших художников, здесь присутствующих. Выпили. Прошло сколько-то времени - Поленов, посмотрев на часы, заявил, что ему, как ни жаль покидать компанию, необходимо уйти. Простился и ушел. Оставшиеся трое - Суриков, Васнецов и Остроухов - продолжали дружескую беседу. Василий Иванович, налив вина, предложил теперь снова выпить за здоровье оставшихся двух - Васнецова и Сурикова, уже действительно лучших и славных. Выпили. Остроухов присутствовал при этом...

Время шло. Надо было и Васнецову собираться домой, с ним поднялся и Остроухов. Простились, ушли. Спускаясь по лестнице, Васнецов и говорит добродушно Остроухову: "А вот теперь Василий Иванович налил еще рюмочку и выпил ее совершенно уже искренне за единственного лучшего русского художника - за Василия Ивановича Сурикова...".

Шли годы, мы жили, работали, росли наши дети, старились мы, старики. Являлись новые художники, сменялись законы жизни и сама жизнь. И нашим добрым отношениям с В. И. Суриковым, видимо, приходил конец...

Первые признаки перемены прежних отношений проявились в годы, предшествующие моей выставке (1907). Я скоро догадался, что то, что было, ушло невозвратно. В последние девять-десять лет мы встретились два-три раза - не больше... Последний раз мы, помнится, встретились с Василием Ивановичем на выставке икон¹⁶. Разговаривать было не о чем... Более в живых я Сурикова не видал. Увидел его во время отпевания, простился, проводил до могилы на Ваганьковом¹⁷.

Я, как и в молодости, продолжаю восхищаться огромным талантом Сурикова и уверен, что его значение в русском искусстве, так же как значение великого Иванова, как многих истинно великих людей нашей родины., будет незыблемо, вечно.

Примечания

Печатается по тексту книги "Давние дни", стр. 27-34.

Впервые напечатано в газете "Советское искусство" от 1 марта 1937 г., с датой: "1937 г. январь".

1. Некролог Сурикова, написанный Нестеровым, помещен в газете "Русские ведомости" от 8 марта 1916 г.

2. Портрет О. В. Суриковой-Кончаловской писан в 1888 г. и находится в собрании дочери художника.

3. Е. А. Сурикова умерла 8 апреля 1888 г.

4. Картина "Исцеление слепого" написана Суриковым в 1888 г. и находится в собрании Московской патриархии.

5. В. И. Суриков обучался в Академии художеств с 1869 по 1875 г.

6. Над картиной "Покорение Сибири Ермаком" (Русский музей; вариант - в Третьяковской галлерее) Суриков работал с 1891 по 1895 г.

7. Картина "Переход Суворова через Альпы" (Русский музей) закончена в 1899 г. Суриков работал над ней с 1897 г.

8. Картина "Утро стрелецкой казни" написана в 1881 г., "Меншиков в Березове" - в 1883 г., "Боярыня Морозова" - в 1887 г. Все три картины находятся в Третьяковской галлерее.

9. Картина "Степан Разин" (Русский музей) писалась Суриковым в 1901 --1907 гг. и дорабатывалась в 1910 г. Оценка Нестеровым "Степана Разина" в "Давних днях" расходится с впечатлениями, высказанными в письме к А. А. Турыгину от 19 ноября 1906 г.: "По широкому раздолью Волги в тихий вечер плывет под легким парусом лодка "атаманка". Плавно взлетают весла удалых гребцов, плеск воды и звук бандуры разрушают тишину. На первом плане сидит заложник - персидский хан, около него двое разгульных казаков. Дальше казак-бандурист, а против него у мачты сам Разин. Задумчиво глядит Этот удивительный человек, глаза его голубые, зоркие, как бы видят свою судьбу. Он красив тою великорусскою красотою, которая неотразима ни для старого, ни для малого, ни для красных девок. Картина первого сорта. Тон, как и композиция благородны, это "поэма" (А. Михайлов, Михаил Васильевич Нестеров. Жизнь и творчество, "Советский художник", 1958, стр. 441).

10. Картина Сурикова "Меншиков в Березове" была экспонирована на XI Передвижной выставке 1883 г.

11. В доме на углу Леонтьевского переулка (ныне улицы Станиславского) и Тверской (ныне улицы Горького) Суриков жил в 1892-1893 г. и 1896-нач. 900-х гг. В настоящее время на месте этого дома находится дом № 15 по улице Горького.

12. В доме Збука на Долгоруковской улице (ныне Новослободская, 18) Суриков жил в 1884-1887 гг., в конце 1891 и в 1893-1896 гг.

13. В своих письмах и устных беседах Нестеров постоянно подчеркивал превосходство картины А. А. Иванова "Явление Христа народу" над его Эскизами на библейские и евангельские темы.

С наибольшей полнотой мысли Нестерова об Иванове изложены в его письме к П. И. Нерадовскому от 14 мая 1926 г.:
"Говорить... о картине надо неустанно, так как и весь трагизм Иванова заложен в его картине. Картина была и остается непонятой, спорной. А между тем только в картине Иванов выразил полностью весь свой гений. В ней он целиком отразил свое великое земное призвание, в ней художник-мыслитель, как Гоголь, совершенно реально обвеял жизнию каждую фигуру, голову, кусок природы. Он вдохнул жизнь в каждую складку, так называемую "классическую" складку драпировок картины. И недаром два такие знатока жизни, как Гоголь и Суриков, приходили в глубокое восхищение именно от картины Иванова.
В чем же секрет? Не в том ли только, что они уже умели видеть то, что было от множества людей по тем или иным причинам еще скрыто.
Гоголь и Суриков видели не так называемую "академическую" оболочку картины (подумайте, что осталось от академизма в картине?), а ее реальную, внутреннюю подоплеку, такую реальную, как в "Боярыне Морозовой", как в действующих лицах "Мертвых душ", как герои Шекспировых трагедий, где через стиль, эпоху, символы и проч. рвется изо всех щелей мощная, живая, реальная сущность изображаемого действия. Дело не только в том, верил ли и как верил Иванов, был ли он мистик или позитивист, к кому он ездил и с кем советовался после создания картины. Все это не имеет никакой цены. Ценно и важно одно, что в моменты наибольшего напряжения создания картины Иванову удалось силою истинного своего гения проникнуть в самые сокровенные видения изображаемого и оно стало подлинной жизнию. Иванов сотворил живое действие. В этом и есть тайна, глубина и откровение картины.
В ней внешне все сдержанно, внутренне же пламенно. Эту пламенность как-то нужно прозреть, и только тогда блеск солнца поразит, восхитит прозревшего. Иванов - повторяю - в картине своей достиг предельного напряжения своего творчества, в ней одной он захватил все стороны своего искусства.
В ней он и великий живописец, опередивший чуть ли не на столетие своих современников, не менее совершенный рисовальщик и композитор, как говорилось когда-то. А "академизм" его, о котором так много наговорено страшных слов, так же полно насыщен жизнию, вдохновенно претворен, как и ватиканские фрески Рафаэля, как "Тайная вечеря", потолок Сикстовой капеллы, и величие Иванова столь же подлинное, как подлинно оно в его гениальных итальянских предшественниках. И только судьба его особая... русская судьба, сказал бы я, и мы все, живые и мертвые, в ней повинны...
Эскизы Иванова - превосходные эскизы, но в них он уже повторно и, быть может, по инерции проходил тот путь, которым впервые вдохновенно шел к картине.
После картины эскизы осуществить Иванову было легче, да и самый реализм их более внешний, так сказать, археологический, композиционный, рассудочный.
В эскизах Иванов - мастер, уже изживший лучшую долю своего гения. Родился Иванов для своей картины. Земная миссия его осуществилась в ней.
С одними эскизами, но без картины, не было бы "нашего Иванова".
Картина кончена - Иванов остался один. Страх, уныние, скептицизм- вот печальные его спутники. Все кончено!..
Физическая смерть была только освобождением от смерти духовной. Тут он оказался счастливее многих.
Иванов для нас, художников, ушедших, настоящих и будущих, еще и учитель, учитель в самом обширном смысле слова.
Каждая мысль его (художественная), каждый этюд, законченный или незаконченный, - правдивая, реальная школа.
Иванов не только своею жизнью, но каждым штрихом, мазком своим учил, учит и будет учить вдумчивых художников.
Его огромный опыт, знание - наше лучшее достояние.
Он кажет нам путь верный, с ним бесплодные блуждания во тьме немыслимы" (Третьяковская галлерея, Отдел рукописей, 31 /1048, лл. 1, 3; ср. А. Мийлов, М. В. Нестеров, М., 1958, стр. 311-312).

14. До 1932 г. картина Иванова "Явление Христа народу" находилась в собрании Румянцевского музея.

15. Панно "Каменный век" написано В. М. Васнецовым для Исторического музея в Москве в 1883-1885 гг.; картина Д. В. Поленова "Христос и грешница" (Русский музей) относится к 1887 г.

16. Имеется в виду выставка древнерусского искусства, организованная в 1913 г. Московским археологическим институтом.

17. Суриков умер 6 марта 1916 г.