П. П. Чистяков

В начале 80-х годов¹ из Московского Училища живописи я перешел в Петербургскую Академию художеств. В те годы старая Академия доживала, так сказать, свои последние дни.

Ректором тогда был Ф. И. Иордан, а среди профессоров был П. П. Чистяков². О нем шла слава, как об единственном профессоре, у которого можно было учиться.

Помню, в первый месяц в натурном классе, куда я поступил, дежурным по этюдам был В. П. Верещагин, на вечеровом - Шамшин.

Оба они после наших москвичей - Перова, Евграфа Сорокина, Прянишникова, Саврасова - показались мне неживыми. Они лишь формально исполняли свои обязанности.

Но скоро мы узнали, что на второй месяц в этюдном будет Чистяков. Ученик и горячий почитатель Перова, я заранее ревновал его к Чистякову. Настал второй месяц, в классе появился Павел Петрович.

Все заметно ободрились, ожили. Я напряженно прислушивался, и все то, что до меня доходило, что вызывало восторги, горячо обсуждалось молодежью, мною принималось, если не враждебно, то с большими сомнениями, с критикой.

Дарование, ум, темперамент, манера обращения, манера говорить, давать советы Чистякова так не были похожи на Перова.

Там и туг была острота, неожиданность, своеобразие, но стиль у обоих был разный, и этот-то чистяковский стиль мне не давался, ускользал от меня, и самая острота его меня раздражала.

Подошел Павел Петрович и ко мне. Этюд мой был безнадежно плох. Павел Петрович сделал мне замечание общего характера и больше во весь месяц ко мне не подходил.

Как-то на вечеровом мне указали на сидящего впереди меня Врубеля. Он рисовал "в плафоне" детали натурщика - руку, ухо, еще что-то. Рисунок был подробно сработан, умно штудирован, убедителен, но прием идти не от общего к частностям (сорокинский прием), а от частностей - неизвестно куда, мне не нравился³. Восторги, расточаемые Врубелю, который был одним из любимых учеников Чистякова, меня не трогали. Тогда же указали мне еще нескольких учеников-чистяковцев. Рисунки их отличались теми же приемами. Оценить их в то время я не мог. В ЭТЮДНОМ классе в те дни наперерыв копировали этюд В. Е. Савинского, одного из ближайших учеников Чистякова. Этюдом восторгались; он и мне нравился, хотя я и не мог разобраться чем. Учебный год проходил, мои дела были плохи: я совсем отбился от Академии. Чистяков, которого прославляли на все лады, был мне чужд.

Я стал бывать в Эрмитаже, стал его ежедневным посетителем, начал копировать "Неверие Фомы" Вандика, и эта копня (ее тогда многие заметили, хвалили) как-то примирила меня с Петербургом.

В Эрмитаже однажды подошел ко мне и познакомился Крамской, пригласил бывать у него, и я под его руководством, далеко не возмещавшим собой Перова, задумал две-три жанровые картины, так напоминавшие любимых москвичей - Перова, Маковского, Прянишникова, хотя темы их и брал из петербургской жизни⁴.

Эскизы этих картин я показывал Крамскому, он их похваливал; таким образом, время шло да шло.

Так я прожил в Петербурге года три, ничему не научившись. За это время умер от чахотки Перов, и скоро я вернулся на старое пепелище - в Московское Училище.

Там дело пошло лучше, я кончил курс, написал большую неудачную историческую картину⁵, поставил ее на конкурс в Общество поощрения художеств, получил за нее премию, а от умирающего Крамского - нагоняй, и снова очутился бы перед глухой стеной, но за это время в жизни моей произошло событие большого значения, и мое художественное внимание было им направлено далеко в сторону, результатом чего было появление картин: "Христова невеста", "Пустынник" и "Видение отроку Варфоломею"⁶. В это время я стал бывать в мамонтов-ском Абрамцеве и там увидел удивительный портрет чистяковца Серова "Верушки Мамонтовой"⁷. Тогда я не был уже так простодушен, и портрет Мамонтовой поразил меня, восхитил, перед ним было над чем задуматься, и я сильно задумался. Результатом всех этих обстоятельств было то, что после своего "Варфоломея", давшего много сладких и горьких минут, я решил, что я неуч, что я должен переучиваться заново и идти за этим не к кому другому, как к П. П. Чистякову.

Мысль эта сверлила мое сознание, была неотступна, и я поделился этим с моими новыми друзьями и наставниками - передвижниками, поведал им о своем намерении.

Помню, Н, А. Ярошенко высмеял меня, назвал мои мечты "блажью", сказал, что учиться можно и на картинах, говорил, что их от меня ждут товарищи-передвижники. Однако я твердо решил с осени, бросив думать о картинах, о передвижных успехах, идти к Павлу Петровичу "открыть ему душу" (мы, москвичи, привыкли при покойном Перове "открывать душу" и проч.). К такому намерению побуждало меня и то, что, по слухам, к моему "Варфоломею" Павел Петрович отнесся благосклонно.

Но тут подвернулся А. В. Прахов. Он с В. М. Васнецовым еще после "Пустынника" наметили привлечь меня к росписи киевского Владимирского собора, а после "Варфоломея" решение это было принято ими окончательно.

Прахов предложил мне работать в соборе. Не сразу дал я свое согласие, не сразу расстался с мыслью переучиваться у Чистякова.

И только, побывав в Киеве, посмотрев, что гам натворил Васнецов, я не устоял и приглашение Прахова принял⁸.

В ЭТИ годы произошло мое сближение с П. П. Чистяковым.

Всякий раз, как я приезжал то из Киева, то из Абастумана⁹ или из Москвы, я бывал у Павла Петровича, бывал и на дому и в мозаичной мастерской¹⁰. Отношение ко мне Павла Петровича было неизменно благожелательным. Особенно, помню, он озабочен был тем, чтобы образа, заказанные мне офицерами кавалергардского полка для мозаики храма Воскресения ("Воскресение Христово" и "Александр Невский")¹¹, благополучно прошли через комиссию, в которой были Павел Петрович, гр. И. И. Толстой и не любивший меня М. П. Боткин.

Павел Петрович не раз заходил ко мне в мастерскую, давал ценные советы, которые я с благодарностью принимал, а позднее он с особенным вниманием следил за исполнением моих образов в мозаичной мастерской, радуясь вместе со мной тому, с каким искусством и любовью мозаики выполнялись старейшими и талантливыми мастерами Кудриным и Сильсеновичем.

Тогда я уже любил Павла Петровича и мог оценить его систему, его значение как учителя и как большого художника.

Я любил его оригинальный ум и самобытную образную речь и такую русскую, русскую душу его.

Теперь, стариком, я с радостью вспоминаю свои встречи с Павлом Петровичем и сожалею о том, что Владимирский собор отвлек меня от моего намерения пройти лучшую школу, чем та, которую я получил в юности, что дало бы, вероятно, иные результаты и избавило бы меня от многих ошибок и горьких дум.

Примечания

Печатается по тексту книги: П. П. Чистяков, Письма, записные книжки, воспоминания, М., "Искусство", 1953, стр. 507-510.

Впервые напечатано в книге: П. П. Чистяков и В. С. Савинский, Переписка, Л. - М., "Искусство", 1939, стр. 270-273.

1. В 1880 г.

2. Чистяков был адъюнкт-профессором Академии художеств с 1872 по 1890 г.

3. Нестеров ошибочно принимает одно из упражнений по рисунку, задававшееся П. П. Чистяковым, за основной принцип его системы. На самом деле Чистяков как раз учил идти от общего к частному.

4. Об этом см. подробнее в очерке "И. Н. Крамской".

5. "До государя челобитчики" (1886, собрание Г. Б. Смирнова, Москва).

6. "Христова невеста" (1886) находится в собрании Будиновых в Москве; "Пустынник" (1888-1889) - в Третьяковской галлерее (вариант 1888 г. - в Русском музее); "Видение отроку Варфоломею" (1889-1890) в Третьяковской галлерее.

7. Имеется в виду "Девочка с персиками" Серова (1887, Третьяковская галлерея).

8. Имеется в виду работа над росписями Владимирского собора; в Киеве Нестеров работал в 1890-1895 гг.

9. В 1899-1904 гг. Нестеров расписывал храм Александра Невского в Абастумане.

10. С 1890 по 1912 г. Чистяков заведовал Мозаичным отделением Академии художеств.

11. Имеется в виду храм Воскресения на Екатерининском канале (ныне канал Грибоедова) в Петербурге.