Врубель и Серов (черновой отрывок)

Врубель и Серов - вот тема, на которой может "сломать себе шею" любое беспристрастие, любая объективность...

Обоих художников я знал с молодых лет: Врубеля - по Академии, - он был старше меня; Серова по Московскому Училищу живописи, - тот был меня моложе¹. На Врубеля мне указали на вечеровом классе, как на наиболее даровитого "чистяковца". Он сидел внизу, у самых "следков" натурщика, в "плафоне", рисовал не как все, рисовал с напряженным вниманием, выслушивая, нащупывая глазом, мозгом, чутьем тонкого наблюдателя тог предмет, который хотел постичь раз навсегда. Отношение к нему товарищей было двоякое: удивлялись одни, недоумевали другие, но те и другие чувствовали в нем явление чрезвычайное. Казалось, что художник ни одной минуты не потратит на "метод", если не будет убежден в его "истине", в пользе тому будущему, к которому готовил себя он. В минуты отдыха модели академисты толпой слонялись по коридору Академии, их было особенно много в классе композиции, где висели отобранные в оригиналы эскизы. Среди них особое внимание обращал недавно появившийся там эскиз Врубеля "Обручение Иосифа с Марией", рисованный пером в стиле мастеров Возрождения². Перед ним, как и перед суриковским "Пиром Валтасара"³ всегда стояла толпа, гораздо большая, чем перед эффектными, сложными композициями Генриха Семирадского...

Вот что я знал, слышал о Врубеле в Академии, до приезда своего в 1890 году в Киев. Там, во Владимирском соборе, за год до моего приезда Врубель расписал в южном приделе арку орнаментами. Стиль их, модернизированный, внес некоторый диссонанс в васнецовскую орнаментировку, покрывавшую средний "корабль" собора. Но тем не менее врубелевские орнаменты ни в какой мере не шокировали глаз; они были очень ритмичны, были написаны в мягких, несколько потушенных тонах. И все лее надо сказать, что они более шли бы к врубелевским композициям, чем ко всем остальным, каким был заполнен собор. Но этим удивительным творениям Врубеля не было суждено появиться на стенах собора: они, забракованные, как говорили тогда, невежественным Комитетом по окончанию Владимирского собора еще в эскизах, сейчас украшают Киевский государственный музей. Там же, в Киеве, мне впервые пришлось остановиться и поклониться Врубелю, когда увидал его иконостас и стенную роспись в древнем Кирилловском монастыре. Там Врубель встал передо мной во весь рост; его дивные, стилизованные по византийским образцам в Венеции образа сверкали самоцветными камнями. В них была не совсем обычная красота, быть может, чуждая христианскому искусству ранних веков. В образе богоматери (не юной) чувствовалась чрезвычайная напряженность, граничащая, быть может, с экзальтацией. Однако и это легко покрывалось стилем красоты необычайной. Стенная роспись храма была применена к остаткам древней росписи. Исключением было "Сошествие св. духа", где Врубель, освобожденный от чрезмерных условностей древней росписи, как бы вырвался на свободу и дал волю своему огромному дарованию. Однако в это время я еще не видел его эскизов, забракованных пресловутой соборной комиссией. В них, более чем в чем-либо предыдущем, Врубель вышел совершенным, самостоятельным творцом таких тем, как "Воскресение Христово", "Положение во гроб"⁴. Евангельская трагедия оживала здесь в потрясающих сердце, незабываемых образах, положениях, и если можно где найти подобное - это у таких мастеров, как Мантенья, или в эскизах нашего гениального Александра Иванова. Эскизы эти были тогда разбросаны по Киеву, их можно было встретить у антиквара Золотницкого, приобретшего их за гроши, причем наш Михаил Александрович, не знавший, "что такое деньги", уверял всех, что "добряк" Золотницкий чуть ли не озолотил за них его, Михаила Александровича. Можно было эскизы эти увидеть у Ханенки, быть может, детали в семье Праховых. Сам Врубель в это время уже переселился в Москву; там начался его московский период творчества, так трагически закончившийся. В Киеве носились о нем слухи, легенды, быль и небылицы, и так эти были и небылицы были схожи, что в них трудно было разобраться.

Как я и сказал, Михаил Александрович, был как пушкинская Русалочка: "а что такое деньги, я не знаю", и он, такой странный, неожиданный, совершенно бескорыстный, когда получал что-либо от кого-либо, спешил поскорее все истратить, в чем ему будто бы успешно способствовали "молодые энтузиасты". А он, невинный, отсутствующий с нашей планеты, витал в своих видениях, грезах, а эти грезы, посещая его, не оставаясь его гостями долго, уступали свое место новым мечтам, новым образам, еще не виданным, нежданным, негаданным, прекрасным видениям жизни и фантазии чудесного художника "нездешних стран".

Однажды, еще в Киеве, в мастерской Врубеля появилось большое полотно: на нем была изображена одна из самых решительных, трагических страниц евангельской истории - "Моление о чаше". Гефсиманский сад, залитый прозрачным, мягким лунным светом; в глубине сада - молящийся изнемогающий Иисус. И то, что увидели случайно заглянувшие к еще спящему утром Врубелю Васнецов и Прахов, поразило их несказанно. Они разбудили объятого сном невинности художника, полные неописуемого восторга от им сделанного, а он, протирая глаза, недоуменно их слушал, слушал, как они умоляли не трогать, не прикасаться к чудной картине, просили его дать им слово в этом. И он, беспечный, им его дал (это так просто - дать слово). Посетители уехали с тем, чтобы через час явиться втроем. Они успели побывать у Ивана Николаевича Тере-щенки, любителя хорошего искусства, убедить его поехать с ними, чтобы и он увидел новое чудо, сотворенное Врубелем, и, если можно, приобрел его в свое собрание. Все устроилось как нельзя лучше. "Моление о чаше" Терещенко так же восхитило, как и Прахова с Васнецовым, и к общему удовольствию вещь была у Врубеля приобретена. Деньги были уплачены вперед, с одной лишь просьбой, чтобы Михаил Александрович к картине больше не прикасался...

В это время в киевском цирке появилась некая Анна Гаппе - наездница, проделывающая очень сложные номера, перепрыгивая под музыку через ряд обручей, что по ее пути держали "рыжие". Наш Михаил Александрович успел увидать, познакомиться, плениться и пленить (ведь он в тот час был "богачом", продав свое "Моление о чаше" Терещенко) очаровательную, единственную, ни с кем не сравненную наездницу. И как-то после представления, после всех удивительных номеров, что проделывала в этот вечер Анна Гаппе, после ужина, Михаил Александрович очутился у себя в меблирашках, объятый непреодолимым желанием написать Анну Гаппе;. На несчастье, не оказалось холста, но тут Михаил Александрович увидел свое изумительное "Моление о чаше" - и тотчас же у него сверкнула "счастливая" мысль: на этом холсте, не откладывая ни минуты, под свежим впечатлением написать, хотя бы эскизно, тог момент, когда очаровательная Анна Гаппе появляется на арене цирка, стоя на коне, и под звуки музыки и директорского хлыста начинает свои полеты через ряд обручей. Михаил Александрович с утра до вечера проработал над Анной Гаппе, и, лишь когда совсем стемнело, на холсте от "Моления о чаше" остался лишь небольшой незаписанный угол...⁵

На другое утро явился Прахов и к своему ужасу увидел содеянное Врубелем накануне. Сам же Михаил Александрович был в восторге и утверждал, что только что написанное куда выше прежнего. Разубедить его было невозможно... В это время, увлекаясь цирком, Анной Гаппе, можно было встретить его на Крещатике в жокейском костюме. Да мало ли странностей периодически не проявлял он тогда! И все же талант его рос. Впереди была Москва, куда и придется мне перенести слышанное о нем в те годы. Там же произошло и мое первое Знакомство с Врубелем, первая встреча с ним в подмосковном мамонтовском Абрамцеве. Я тогда, живя в Киеве, нередко наезжал проездом в Питер, в Москву, бывал в Абрамцеве, где меня пленяли не столько сам великолепный Савва Иванович, сколько его супруга Елизавета Григорьевна и та обстановка жизни, которая создалась вокруг нее. Там было чему поучиться, и я жадно впитывал все то, что давала жизнь в Абрамцеве в отсутствие Саввы Ивановича. Там кипела работа, и две женщины, друзья, Елизавета Григорьевна Мамонтова и Елена Дмитриевна Поленова, две умницы, влюбленные в нашу русскую старину, создавали там большое прекрасное дело - школу и столярную мастерскую, вскоре прославившуюся на всю Россию чудесными вещами по рисункам В. М. Васнецова, Е. Д. Поленовой, положившим прекрасное начало кустарному делу в те дни.

Вот в один из таких наездов в Абрамцево я встретился там и познакомился с М. А. Врубелем. О его жизни у Мамонтова носились слухи, коим не всегда хотелось верить. Его мягкость, деликатность, быть может, бесхарактерность давали повод нередко преступать границы гостеприимства, в чем ни в какой мере не была повинна женская половина обитателей Абрамцева. И было, быть может, достаточно причин у Врубеля не быть довольным высоким покровительством мужской половины бывшего аксаковского гнезда. Он, самолюбивый, бесхарактерный, плохо справлялся с теми упрощенными отношениями, кои там встречал. Он в этих случаях не был похож не только на Сурикова, В. Васнецова, Репина, Антокольского, Поленовых, но и на замкнутого щепетильного Серова. Здесь у Врубеля было некое сродство с Костей Коровиным, но, повторяю, Врубель был столь же безвольный, как и деликатный, самолюбивый, так сказать, гоноровый "пан". По этому поводу можно немало бы было чего припомнить, что было бы не в пользу мужской половины Абрамцева и ни в какой мере не относилось к половине женской...

Так вот, в один из таких своих наездов в Абрамцево я там застал и познакомился с Врубелем. Внешне он производил самое лучшее впечатление: хорошо воспитанный, немного иностранного образца, быть может, подтянутый, среднего роста, хорошего сложения блондин, он был иногда суетлив. В тот раз он был чем-то огорчен, он был не в духе, в плохом, пессимистическом настроении. Мы разговорились, и Михаил Александрович с какой-то непонятной для меня откровенностью начал выражать очень ярко недовольство собой, тем, что он "до сих пор ничего не сделал". Помню, мы оба стояли в столовой у окна, у той деревянной фигуры для щелканья орехов, что изображена (слева) на чудесном раннем портрете Серова Верушки Мамонтовой ("Девочки с персиками"). На все мои уверения, что Михаил Александрович ошибается, что ему диктует такой взгляд на себя плохое настроение, он решительно и горячо ответил мне: "Хорошо вам, когда у вас уже есть Варфоломей". Все мои доводы, все искреннее восхищение его работами так и не изменили тогда взгляда Михаила Александровича на свое художество...

Примечания

Печатается впервые по черновой рукописи, принадлежащей Н. М. Нестеровой. Этот неоконченный очерк относится к последнему году жизни автора. С. Н. Дурылин в статье "Врубель и Лермонтов" приводит два отрывка из записанных им устных рассказов Нестерова о Врубеле и несколько строк из неизданного очерка о нем, датированного 1940 г. (см. "Литературное наследство", т. 45-46, М., 1948, стр. 4, 590-591 и 609). Рукопись этого очерка пока разыскать не удалось.

1. Нестеров ошибается: в Училище живописи, ваяния и зодчества Серов не учился. И Врубель и Серов обучались в Академии художеств (Врубель с 1880 по 1884 г., Серов с 1880 по 1885 г.). Позднее Серов преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества.

2. Эскиз Врубеля "Обручение Марии с Иосифом" (1881) ныне находится в Русском музее.

3. Эскиз Сурикова "Пир Валтасара" (1874) ныне находится в Русском музее.

4. Имеются в виду эскизы Врубеля "Воскресение" (1887) и "Надгробный плач" (1887), находящиеся в Киевском государственном музее русского искусства.

5. Н. А. Прахов, передающий в своих мемуарах этот же эпизод со слов Нестерова, вспоминает еще два аналогичных случая, когда Врубель написал все ту же цирковую наездницу на уже законченных им картинах (см. Н. А. Прахов, Страницы прошлого, Киев, 1958, стр. 120-124).