В. Г. Перов

Когда-то, очень давно, имя Перова гремело так, как позднее гремели имена Верещагина, Репина, Сурикова, Васнецова.

О Перове говорили, славили его и величали, любили и ненавидели его, ломали зубы "критики", и было то, что бывает, когда родился, живет и действует среди людей самобытный, большой талант.

В Московской школе живописи, где когда-то учился Перов, а потом, в последние годы жизни, был профессором в натурном классе¹, все жило Перовым, дышало им, носило отпечаток его мысли, слов, деяний. За редким исключением все мы были преданными, восторженными его учениками.

В моей памяти образ Перова ярко сохранился с того момента, как однажды, в первые месяцы моего там пребывания, мы, ученики головного класса, спешно кончали голову "Ариадны" к "третному" экзамену. Я сидел внизу, в плафоне амфитеатра, у самой головы. Почуяв какое-то движение среди учеников, я обернулся вправо и увидел на верхних скамьях, у дверей, старика Десятова (нашего профессора), а рядом с ним стоял некто среднего роста, с орлиным профилем, с властной повадкой. Он что-то говорил, кругом напряженно слушали. Я невольно спросил соседа: "Кто это?" - "Перов" - был ответ. Я впился глазами в лицо, такое прекрасное, связанное с громким именем. Мне шел шестнадцатый год, я был восторженный малый, я впервые видел знаменитого художника... Человек с орлиным профилем ушел, и для меня как бы все потухло... К рождеству я перешел в фигурный класс - класс был проходным в натурный - и мог теперь чаще видеть Перова. Он проходил в свое дежурство мимо нас, задумчивый, сосредоточенный, с заложенными за спину руками. Мы провожали его жадными глазами. В 12 часов Перов появлялся вновь, окруженный учениками.

В "третные" месяцы, когда более достойных переводили в следующий класс, а в натурном давали медали, когда старание работающих удваивалось, Перов приходил рано, уходил поздно вместе с учениками, всячески поддерживая общий подъем духа, а в минуты усталости он двумя-тремя словами, сказанными горячо, умел оживить работающих: "Господа, отдохните, спойте что-нибудь". И весь класс дружно Запевал "Вниз по матушке по Волге", усталости как не бывало, и работа вновь кипела. Так проходили страдные дни школы: Перов по нескольку раз проходил через наш класс, проходил озабоченный, сутуловатый, в сером пиджаке или в коричневой фуфайке, в коей он изображен на прекрасном неоконченном портрете Крамского². За ним вереницей шли ученики: высокий, стройный, с пышными, вьющимися волосами, умный, даровитый Сергей Коровин, много тогда обещавший ученик Сорокина - Янов, Василий Сергеевич Смирнов, талантливый, рано умерший автор "Смерти Нерона"³. Ленивой, барской походкой шел лучше всех одетый Шатилов, за ним мрачный Ачуев, прозванный "Ванька Каин", Клавдий Лебедев, потом благодушный, с лицом сытого татарина, толстяк, уездный предводитель дворянства Иван Васильевич Коптев, Светославский, Андрей Павлович Мельников, сын Мельникова-Печерского, роскошная красавица Хрусталева. Шли Долинский и Бучнев, попросту "Букаш", оба смиренные, многосемейные труженики-иконописцы. Шел седой старик Протопопов. Немало тут было людей солидных, много лег бесплодно посещавших школу. Замыкал это мерное шествие "Вениамин" натурного класса, любимый Перовым, талантливый, тихий-тихий Андрей Петрович Рябушкин.

Вся эта стая "гнезда Перова"⁴ скрывалась, погружаясь в свои рисунки, в свое дело... И дело это умели любить, считали нужным, необходимым. Нередко ученики натурного класса хаживали к Перову на квартиру, бывшую тут же, в школе⁵. Хаживали целым классом и в одиночку. В день именин Василия Григорьевича по давно заведенному порядку весь класс шел его поздравлять. Учеников встречал именинник со своей супругой, приглашал в мастерскую, где во всю стену стоял "Пустосвят", а по другую "Пугачевцы"⁶. Потом шли в столовую, где ждало обильное угощение. Василий Григорьевич предлагал своим ученикам: "Водочки не хотите ли-с?" Пили водочку, Закусывали, говорили о своих училищных делах и, простившись, возвращались в класс.

Я, когда перешел в натурный класс, любил бывать у Перова один, и такие посещения памятны были надолго. Мне в Перове нравилась не столько показная сторона, его желчное остроумие, сколько его "думы". Он был истинным поэтом скорби. Я любил, когда Василий Григорьевич, облокотившись на широкий подоконник мастерской, задумчиво смотрел на улицу с ее суетой у почтамта, зорким глазом подмечая все яркое, характерное, освещая виденное то насмешливым, то зловещим светом, и мы, тогда еще слепые, прозревали...

Перов, начав с увлечения Федотовым и Гоголем, скоро вырос в большую, самобытную личность. Переживая лучшие свои создания сердцем, он не мог не волновать сердца других.

Жил и работал Перов в такое время, когда "тема", переданная ярко, выразительно, как тогда говорили "экспрессивно", была самодовлеющей. Краски же, композиция картины, рисунок сами по себе значения не имели, они были желательным придатком к удачно выбранной теме. И Перов, почти без красок, своим талантом, горячим сердцем достигал неотразимого впечатления, давал то, что позднее давал великолепный живописец Суриков в своих исторических драмах... Легко себе представить, что бы было, если бы перовские "Похороны в деревне", "Приезд институтки к слепому отцу", "Тройка"⁷ были написаны с живописным мастерством Репина, которому так часто недоставало ни острого ума Перова, ни едкого сарказма, ни его глубокой, безысходной скорби. Перов, как и "добрый волшебник" Швинд, мало думал о красках. Их обоих поглощала "душа темы". Все "бытовое" в его картинах было необходимой ему внешней, возможно, реальной оболочкой "внутренней" драмы, кроющейся в недрах, в глубинах изображаемого им "быта". А его портреты? Этот "купец Камынин", вмещающий в себе почти весь круг героев Островского, а сам Островский, Достоевский, Погодин⁸, - разве это не целая эпоха? Выраженные такими старомодными красками, простоватым рисунком, портреты Перова будут жить долго и из моды не выйдут гак же, как портреты Луки Кранаха и античные скульптурные портреты.

Вернусь к тому времени, когда меня перевели в натурный класс. Когда подошло дежурство Перова, я сильно волновался: хотелось отличиться, а как назло выходило плохо. Пропали краски, не было рисунка. Перов подходил не ко всем, а, как и Прянишников, - по выбору. Наметит кого-нибудь - подойдет, подсядет. Я долго оставался незамеченным, это увеличивало мое беспокойство, плохо влияло на работу, и вот, когда, казалось, всякая надежда пропала, когда думалось, что я и хуже всех и бесталанней, когда я стал уже мириться со своей горькой долей, тогда совершенно неожиданно, минуя всех, Перов подошел ко мне с обычными словами: "Ну, что-с?" Взял палитру, сел и начал поправлять мой этюд, время от времени делая замечания. Я поведал ему свои тревоги и огорчения. Этюд был прописан заново, ожил. Перов встал, отдал палитру и, отходя от моего мольберта, громко, на весь класс, сказал: "Плохой гот солдат, который не думает-с быть генералом!"⁹ - и быстро пошел дальше... Его слова не только не обидели меня, они оживили, придали бодрости, моего малодушия как не бывало. Работа стала ладиться. Так Перов умел двумя-тремя словами повлиять, заставить поверить в свои силы, воодушевить своих учеников. Он любил свой класс, и мы платили ему тем же, верили в него. Видали мы его удовлетворенным, веселым, видали усталым, желчным; тогда довольно было малейшей оплошности, чтобы целый поток сарказма, едких слов обрушился на голову виноватого или ни в чем не повинного.

Бывало, подойдет Перов к своему любимцу - маленькому, беленькому, 17-летнему молчаливому Рябушкину, посмотрит на этюд, смеряет косенькую фигурку Рябушкина своим ястребиным глазом и ехидно "задерет" его... Спросит как бы невзначай: "А вы еще не женаты-с, Андрей Петрович?" Тот едва слышно бормочет: "Нет". - "Пора-с" - и быстро отойдет... Или такое: этюдный класс кончается... За несколько минут до двенадцати отворяется дверь, входит в класс смущенный, с коротким туловищем, в какой-то клетчатой кофте, бородатый Андрей Павлович Мельников. Он нагружен огромной, с мудреным механизмом шкатулкой, какими-то бумагами, длинными кистями и еще чем-то. Мельников видит на другом конце класса Перова, пробирается между мольбертами на свое место. Перов посмотрит на маневры вошедшего и громко, на весь класс, спросит свою жертву: "Что это вы, Андрей Павлович, сегодня так рано-с?" В это время бьет двенадцать, Иван-натурщик соскакивает с пьедестала, класс окончился. Андрей Павлович вновь собирает свою мудреную шкатулку, Перов уходит... Или: вечерний класс подходит к концу. Вот-вот большие стенные часы пробьют семь. Отворяется дверь, и в нее пролезает с огромной папкой Иван Васильевич Коптев, добродушный толстяк с маленькими глазками, с блестящими, как вороненая сталь, волосами, с растерянной улыбкой на круглом, монгольском лице. Он, пыхтя и отдуваясь, пробирается между рисующими на свое место, раскладывает принадлежности, чинит уголь, немного успокаивается, как вдруг с другого конца класса слышится голос Перова: "Покушали-с, Иван Васильевич? .." Молчание... Иван Васильевич "покушал": он по обыкновению засиделся в Эрмитаже¹⁰ пообедал с подвернувшимися друзьями и, поздно вспомнив о вечеровом, о Перове, наскоро простился, велел своему кучеру скорей ехать к почтамту, в училище... Перов знал эти привычки Ивана Васильевича. Иногда кому-нибудь из великовозрастных "Рафаэлей" придет в голову поныть, пожаловаться Перову на то, что не выходит рисунок, что опять его обойдут медалью. Посмотрит на такого "Рафаэля" Перов и скажет: "А вы пойдите на Кузнецкий, к Дациаро. Там продается карандаш - стоит три рубля, он сам-с на медаль рисует"...

Перовский месяц кончался, наступало дежурство Евграфа Семеновича Сорокина. Настроение класса менялось: все ждали, когда-то наверху хлопнет дверь, потом заскрипит другая, отворится третья и явится красивый, благодушный толстяк в бархатном пиджаке, в белом галстуке. Толстяк легкой походкой пройдет к нам, поздоровается, поставит натурщика, и начнется скучноватый, но спокойный месяц Сорокина... Евграф Семенович был прекрасный человек, был "знаменитый рисовальщик", но с большой ленцой. Класс посещал без охоты, к делу относился формально. Не было при нем ни оживления, ни песни, ни той нервной приподнятости, что бывало в перовский месяц.

В год моего поступления в школу живописи Перовым была организована в залах училища первая ученическая выставка картин. До нас, только что поступивших, доходил слух о том, кто и что пишет, что поставит на выставку. Имена Янова, двух Коровиных, Левитана, Смирнова, Светославского назывались чаще других. Мы прислушивались, что делалось в натурном, в пейзажной мастерской Саврасова. Наступило рождество, выставка открылась - и какая интересная! Смотрим на нее, воображение работает, родятся мечты самому попасть туда, написать "такое", встать вровень со всеми этими счастливцами. Через год и я был участником второй ученической выставки.

Это было в 1878 году, мне было шестнадцать лет. Я написал две небольшие картинки, одна была этюд: девочка строит домики из карт, вторая - "В снежки". Двое ребятишек бьются в снежки, бой идет азартный. Фоном послужил известный в свое время магазин Орлика на углу Садовой и Орликовского переулка, где сейчас стоит восьмиэтажный дом.

Мимо магазина Орлика по субботам нас, учеников (гак называемых "живущих") реального училища Воскресенского, водили в "Орликовские бани". Тогда вся огромная усадьба от Садовой до Каланчовской принадлежала этому Орлику. Бани "стелились" низкими, небольшими корпусами; внутри, в их коридорах, была залихватская роспись "аль фреско" - эпизоды из недавней русско-турецкой войны. Вот и мое первое произведение "В снежки" было "батальное" и ни в коей мере не предвещало во мне автора "Видения отроку Варфоломею"... Картинка была замечена: в обозрении ученической выставки в "Новом времени" было о ней сказано несколько похвальных слов, что особенно порадовало моих родителей в Уфе¹¹. Во время этой выставки я познакомился с Исааком Левитаном, с коим дружно прожил до конца дней его. Через год, на третью ученическую выставку я поставил картину более сложную, из трех фигур. Называлась она "С отъездом". Из "подворья" провожали уезжающего купца, его обступили услужливый швейцар, "номерной", в ожидании "на чаек". Затея немудреная, написана картина была вся с натуры, с претензией на "экспрессию", столь тогда ценимую.

Картина меня и радовала, и болел я за свое детище, ожидая, какова-то будет его судьба.

Накануне открытия выставки, когда все картины были установлены, мы пригласили для осмотра Перова, инициатора и строгого нашего судью. У каждого было на мысли, что-то скажет Василий Григорьевич.

Появился и он... Мы тотчас окружили его, и просмотр начался. Моя картина стояла в натурном классе, слева у окна. Долго мне пришлось ждать, пока Перов дошел до нее. Мое юное сердце билось-билось, я переживал новое, еще неведомое чувство: страх, смешанный с сладостной надеждой.

Перов остановился против картины, все сгрудились вокруг него, я спрятался за товарищей. Внимательно осмотрев картину своим "ястребиным" взглядом, он спросил: "Чья?" - Ему ответили: "Нестерова".- Я замер. - Перов быстро обернулся назад: найдя меня взором, громко и неожиданно бросил: "Каков-с!" - пошел дальше. Что я перечувствовал, пережил в эту минуту! Надо было иметь семнадцать лет, мою впечатлительность, чтобы в этом "каков-с" увидеть свою судьбу, нечто провиденциальное... Я почувствовал себя счастливейшим из людей, забыв все, оставив и Перова и выставку, бросился вон из училища и долго пробродил одиноким по стогнам и весям московским, переживая свое счастье. Однородное по силе чувство пережил я в жизни еще два-три раза, едва ли больше. Через девять лет оно посетило меня вторично, в тот день, когда П. М. Третьяков приобрел у меня для галлереи моего "Пустынника"¹², и этот день был днем великой радости: тогда впервые мои близкие признали во мне художника, и это была самая большая награда для меня, больше медалей, званий, коими награждали позднее.

В. Г. Перов и П. М. Третьяков меня утвердили в моем призвании. Они были и остались для многих примером, как надо понимать, любить и служить искусству.

Перову не было и пятидесяти, а казался он стариком. Он все чаще и чаще стал прихварывать. Появилась ранняя седина, усталость... В те дни я и кое-кто из моих приятелей стали подумывать об Академии. Собирались туда без особой надобности, без плана, "за компанию"... Я пошел к Перову, все рассказал ему, но сочувствия, одобрения не получил. По его словам, ехать в Петербург было мне рано, да и незачем. Недовольный, ушел я тогда от Василия Григорьевича, - он не убедил меня: тяга в Академию все росла¹³...

В конце зимы Перов серьезно заболел воспалением легких. У него обнаружилась чахотка. Стали ходить слухи, что долго он не протянет. Как случилось, что Василий Григорьевич Перов в 49 лет стал седым, разбитым стариком, и теперь умирает в злой чахотке? Да как - очень просто: ненормальное детство, арзамасская школа Ступина, где он, незаконный сын барона Криденера, учился и получил за хороший почерк прозвище "Перов", дальше невоздержанная юность, бурная, как в те времена часто бывало, молодость, напряженная нервная работа, непомерная трата энергии, безграничный расход душевных сил. Дальше - с боя взятая известность, наконец, слава, а за ней тревога ее потерять - появление Верещагина, Репина, Сурикова, Васнецова, - и довольно было случайной простуды, чтобы подточенный организм сломился...

И вот Перов умирал, не дописав "Пугачевцев", не докончив "Пустосвята", коими, быть может, собирался дать последний бой победоносным молодым новаторам...

Весна, май месяц. Мы, двое учеников, собрались в подмосковные Кузьминки навестить Перова. Хотелось убедиться, так ли плохо дело, как говорят, как пишут о Перове газеты. В Кузьминках встретила нас опечаленная Елизавета Егоровна. Мы пришли на антресоли дачки, где жил и сейчас тяжко болел Василий Григорьевич. Вошли в небольшую низкую комнату. Направо от входа, у самой стены, на широкой деревянной кровати, на белых подушках полулежал Перов, вернее, остов его. Осунувшееся, восковое лицо с горящим взором, с заострившимся горбатым носом, с прозрачными, худыми, поверх одеяла, руками. Он был красив той трагической, страшной красотой, что бывает у мертвецов. Василий Григорьевич приветствовал нас едва заметной бессильной улыбкой, пытался ободрить нашу растерянность. Спросил о работе, еще о чем-то... Свидание было короткое. Умирающий пожелал нам успехов, счастья, попрощался, пожав ослабевшей рукой наши молодые крепкие руки. Больше живым Перова я не видел. Ездили к нему и другие ученики, и однажды был такой случай: в Кузьминки поехал навестить Василия Григорьевича один из его любимых учеников О. П. В-в, добродушный, способный, но весьма примитивный малый, лохматый, с огромными рыжими усами. Его провели к больному. Поздоровался с гостем: "Ну что, Осип Петрович, плохо дело-с!" Смотрит на него испытующим глазом, а Осип Петрович, не будь плох, и утешил больного: "Вот, говорит, в газетах пишут, что и Тургенев умирает"... - "Да". - Горько усмехнулся Василий Григорьевич. 29 мая (10 июня) 1882 года Перова не стало.

Весть эта быстро облетела Москву, достигла Петербурга. Смерть Перова была большим событием в художественном мире тогдашней России. Школа живописи, мы, ее ученики, готовились к встрече, к похоронам Перова... У заставы, куда должен был прибыть гроб, мы большой толпой дожидались его. В ненастный дождливый день, промокшие, пешком проводили его до Мясницких ворот в церковь Флора и Лавра. На другой день было назначено отпевание и похороны в Даниловом монастыре.

Смерть Перова было первое мое большое горе, поразившее меня со страшной, неожиданной силой¹⁴.

Наступил день похорон. С утра начали приносить в церковь венки. Их было множество. Ожидались депутаты от Академии художеств, от Общества поощрения художеств, от Товарищества передвижных выставок, основателем которых был Перов, от музеев и пр.

Мы, молодежь, в этот памятный день были на особом положении: мы хоронили не только знаменитого художника Перова, мы хоронили горячо любимого учителя. Церковь за обедней была совершенно полна - собралась вся тогдашняя художественная и артистическая Москва. Было в полном составе Общество любителей художеств и весь Совет нашего училища. В нем находился и почетный член Общества - скромный, высокий Павел Михайлович Третьяков.

Провожатых было множество. Народ стоял вдоль панелей. Впереди процессии растянулись ученики с венками. Венок нашего натурного класса несли самые младшие из учеников Перова - Рябушкин и я.

Видя такие многолюдные похороны, подходили обыватели спрашивать: "кого хоронят?" - и, узнав, что хоронят не генерала, а всего-навсего художника, отходили разочарованные. Медленно двигалась процессия к Данилову монастырю, куда за много лет по той же Серпуховке, мимо Павловской больницы, провожали Гоголя (а позднее Перов нарисовал рисунок: "Похороны Гоголя его героями"¹⁵).

Вот показались башни и стены древнего монастыря, о котором летопись говорит так: "Некогда сей монастырь построен был Даниилом князем московским на берегу Москва-реки. Позднее он был разорен татарами и возобновлен великим князем Иоанном Васильевичем Третьим".

Данилов монастырь издавна служил местом упокоения многим русским людям, писателям и художникам. В его стенах сном вечным почивали Гоголь, Хомяков, Языков, Николай Рубинштейн, наконец, Перов¹⁶.

У ворот монастыря печальную процессию встретили настоятель с братией и с песнопениями проводили гроб до могилы.

Наступили последние минуты. Из толпы отделился Архип Иванович Куинджи. На могильный холм поднялась его крепкая, небольшая, с красивой львиной головой фигура. Куинджи говорил недолго, говорил от лица старых товарищей-передвижников. Его речь не была ораторской, но сказал ее Куинджи - автор "Украинской ночи" и "Забытой деревни"¹⁷ - и его благоговейно слушали. Куинджи кончил. Толпа подалась, расступилась - явился прямо с поезда запоздалый Григорович. Бледный, взволнованный, он на ходу бросил плащ, - плащ концом упал в могилу... Высокий красивый старик Григорович говорил свободно, мастерски, говорил он напутствие старому другу в далекий путь... Но голос изменил, на глазах выступили слезы, волнение передалось окружающим, послышались рыдания...

Вот и последнее расставание. Как тяжело оно нам! Гроб опускают, земля глухо стучит где-то внизу. Все кончено. Скоро вырос намогильный холм... Все медленно расходятся, мы, ученики покойного, уходим последними...

Перова больше нет среди нас. Осталось его искусство, а в нем его большое сердце.

Вечная память учителю!

Примечания

Печатается по тексту книги "Давние дни", стр. 5-13.

Впервые напечатано в газете "Советское искусство" от 29 мая и 5 июня 1937 г.

Очерк написан летом 1913 г. для неосуществленной монографии о Перове в серии "Русские художники" (изд. Кнебель).

1. Профессором Училища живописи, ваяния и зодчества Перов был с 1871 г.

2. Портрет Перова работы Крамского (1882) находится в Русском музее.

3. Картина В. С. Смирнова "Смерть Нерона" (1888) находится в Русском музее.

4. Перефразировка слов Пушкина: "птенцы гнезда Петрова" ("Полтава", III, 208).

5. Училище живописи, ваяния и зодчества помещалось на Мясницкой (ныне улице Кирова, д. 21), напротив почтамта.

6. Имеются в виду картины Перова "Никита Пустосвят. Спор о вере" (1880-1881, Третьяковская галлерея) и "Суд Пугачева" (1875, Музей Революции СССР в Москве).

7. Картины Перова "Проводы покойника" (1865), "Приезд институтки к слепому отцу" (1870) и "Тройка. Ученики мастеровые везут воду" (1866) находятся в Третьяковской галлерее.

8. Портреты купца И. С. Камынина (1872), А. Н. Островского (1871), Ф. М. Достоевского (1872) и М. П. Погодина (1872) находятся в Третьяковской галлерее.

9. Слова, приписываемые А. В. Суворову.

10. Ресторан, находившийся на Трубной площади в Москве.

11. Картина Нестерова "В снежки", экспонированная на 2-й ученической выставке 1879 г., отмечена была не в "Новом времени", а в "Московских ведомостях" за 1880 г., № 8 ("Две художественные выставки"). В настоящее время картина "В снежки" находится в собрании Я. И. Ачаркана (Москва). Воспроизведена в монографии А. Михайлова "Михаил Васильевич Нестеров. Жизнь и творчество", 1958, стр. 16. Местонахождение картины "Карточный домик" неизвестно.

12. См. об этом в воспоминаниях (Нестерова о П. М. Третьякове (стр. 153-155).

13. Несмотря на отговоры Перова, Нестеров в 1880 г. перешел из Училища живописи, ваяния и зодчества в Академию художеств. Однако неудовлетворенность постановкой преподавания в Академии побудила его в 1882 г. вернуться в Москву.

14. В одном из писем этого времени Нестеров высказывает чувства, испытанные им в связи со смертью Перова: "Смерть Перова произвела на меня потрясающее впечатление. Я почувствовал, что теряю единственного человека, который мог меня поддержать и направить, единственного человека, чутью и пониманию которого я беззаветно верил. Чувство мучительной растерянности охватило меня, и уже совершенно темным стало мне казаться будущее, перед которым я стоял беспомощным и одиноким" (Сергей Глаголь, Михаил Васильевич Нестеров. Жизнь и творчество, М., изд. Кнебель, б. г., стр. 20). Написанный Нестеровым по памяти этюд больного Перова принадлежал А. П. Мельникову и находится в настоящее время в Свердловской картинной галлерее.

15. Два рисунка Перова на тему "Погребение Гоголя героями его произведений" (1864) находятся в Третьяковской галлерее.

16. В 1951 г., в связи с ликвидацией кладбища Данилова монастыря, останки Перова перенесены на кладбище Донского монастыря.

17. Картина Куинджи "Забытая деревня" (1874) находится в Третьяковской галлерее.