Перестройка особняка

Похоронив жену, Сергей Иванович, как он сам написал в дневнике, метался, «стараясь тем или другим наполнить свою жизнь». Первым делом он затеял перестроить особняк. Не прошло и нескольких недель после смерти Лидии Григорьевны, как Щукин подал в Думу прошение: без согласования с городскими властями никакие перестройки в собственном владении не дозволялись. В старом доме ничего существенного делать не стали, только заложили два окна — одно в столовой и одно в музыкальном салоне. Руководивший работами архитектор Лев Кекушев интерьеров не касался и занимался только надстройкой флигеля. Пышную лепнину и расписные потолки в парадных залах он не тронул и оставил все, как и было при Трубецких.

За десять лет картины заняли весь второй этаж и постепенно вытесняли из особняка самих его обитателей. Сергей Иванович торопился переселить сыновей — иначе сделать галерею общедоступной для посещения он не мог. Одноэтажный флигель Кекушев надстроил довольно быстро: декорирование фасада свел к минимуму, лишь несколько осовременив его, так что выдержанная в стиле модерн пристройка сочеталась с барочным дворцом идеально. В «новый дом» переехали Ваня с Гришей, а в 1909 году, когда царствовавшая на первом этаже княгиня Трубецкая скончалась, завладели им целиком.

Сергей Иванович продолжал покупать картины вопреки череде трагедий, возможно, даже более активно, чем раньше. Недавно у него появился мощный конкурент — молодой богач Иван Морозов, владелец Тверской мануфактуры, тоже увлекшийся собирательством новых французов и десятками скупавший Сезанна, Гогена, Дени. Щукин не уступал ему — они шли «ноздря в ноздрю». Ко взаимному удовольствию, вкусы (а точнее, принципы собирательства) двух москвичей настолько отличались, что соперничества между ними никогда не возникало. В конце апреля 1908 года И. С. Остроухов, не упускавший случая поделиться новостями со своей конфиденткой Александрой Павловной Боткиной, писал ей, что Морозов со Щукиным только что вернулись из Парижа, «накупив уйму Гогенов, Матиссов и всего прочего».

Пристрастия Сергея Ивановича сменялись с невероятной быстротой: он почти «переболел» Сезанном, Ван Гогом и вот–вот готовился «распрощаться» с Гогеном. Последним его увлечением стал Анри Матисс. Коллекционеры шутят, что хороший художник — мертвый художник. С. И. Щукин считал совершенно иначе. Он мечтал о живом, перспективном художнике, а если повезет, сразу о нескольких — чтобы, как выразился критик, стать «соучастником художественного процесса». В итоге он нашел тех, кому принадлежало будущее: сначала Матисса, затем Пикассо и Дерена. Пока же наш герой разбирался с «уходящей натурой».

Ван Гог умер в 1890 году, Гоген — в 1903–м, а Поль Сезанн ушел из жизни осенью 1906 года. Первого своего Сезанна С. И. Щукин приобрел в 1903 году у Дюран–Рюэля — традиционные сезанновские апельсины и лимоны на белой скатерти. Следом за «Фруктами» появился ранний натюрморт «Букет цветов в вазе», написанный в доме доктора Гаше и только предвещавший сезанновскую конструкцию формы, выстроенную цветом. Иван Сергеевич вспоминал, что «Букет» был одной из немногих картин, нравившихся матери, — натюрморт гармонировал с обоями в спальне Лидии Григорьевны. Супруга, как уже было замечено, к страсти мужа была равнодушна и, если верить их сыну, никогда не сопровождала его в походах по парижским галереям. Первую половину дня она отдыхала в люксе Гранд–Отеля на бульваре Капуцинов, а потом отправлялась на авеню Ваграм к Ивану Ивановичу, где собиралось интересное общество.

В декабре 1904 года вместе «Завтраком на траве» Клода Моне в Москву прибыла знаменитая «Масленица» Поля Сезанна, купленная Сергеем Ивановичем у Воллара (Сезанн был главной любовью Воллара — его имя просто завораживало торговца). Прежде картина принадлежала другу Сезанна Виктору Шоке, обладавшему безошибочным художественным чутьем. В квартире скромного инспектора таможенного управления на улице Риволи были собраны великолепные Делакруа, Коро, Курбе, Мане, Ренуар, Моне и Сезанн. После смерти вдовы Шоке все тридцать два холста Сезанна были выставлены на аукционе, проходившем в парижской галерее Жоржа Пти. Стоявшая под первым номером «Масленица» ушла в 1899 году за четыре с половиной тысячи франков. Спустя пять лет «Масленицу», которую часто называют «Пьеро и Арлекин», купил С. И. Щукин.

Приходившим на Знаменку «деревянные болваны» казались необычайно смелыми и авангардными, хотя Сезанн написал картину в далеком 1888 году. «Черт знает что: вот не люблю Сезанна, — противный, а от этого карнавала, с Пьеро и Арлекином, у Щукина, не отвяжешься. Какие–то терпкие, завязли в зубах, и хоть бы что», — признавался Валентин Серов. Художник к Сезанну «подходил туго», но в итоге все–таки признал. («Признал, признал! Наконец–то сдался! А так долго упорствовал!» — радовался Остроухов.) Большинство же серовских учеников из Московского училища живописи все как один почитали «отшельника из Экса» за гения. На виденных у Щукина на Знаменке «Даме в голубом», «Автопортрете», «Мужчине, курящем трубку», «Акведуке» и «Пейзаже в Эксе» выросло и воспиталось целое поколение русских «сезаннистов». Сезанновское «движение живописи» преломилось в творчестве московских бубнововалетовцев, преломилось столь же сильно, как и искусство Гогена.

Покупать Гогена и Сезанна Щукин начал одновременно. Но Полю Гогену отдавал явное предпочтение — шестнадцать полотен против восьми Сезанна, начиная с ранних «Фруктов» 1888–го и заканчивая написанными за два года до смерти «Подсолнухами». В 1903 году Сергей Иванович купил несколько работ из таитянского цикла, выставленных на посмертной выставке художника, устроенной Волларом. Следующую таитянскую партию приобрел в 1906–м, после ретроспективы Гогена в Осеннем салоне. Сергей Иванович купил тогда в галерее Дрюэ сразу семь (!) картин: «Автопортрет», «Бегство», «Идол», «Младенец», «Таитяне в комнате», «Таитянский пейзаж» и огромный, программный гогеновский «Сбор плодов». У картин был отличный провенанс — почти все происходили из собрания Гюстава Файе, преуспевающего торговца вином и коллекционера из городка Безье на юге Франции.

Сергей Иванович привез картины в Москву, но какое–то время не решался показывать Гогена гостям. «С. И. щадил торговых людей и не сразу ошарашивал их живописным неистовством», — вспоминал художник С. А. Виноградов. Сначала картины Гогена висели в «маленьких темноватых комнатах» на первом этаже, где хозяин, по словам Виноградова, довольно долго их «выдерживал». А в 1910 году, когда была куплена «Жена короля» (об отдыхающей под деревом таитянской красавице художник говорил, что никогда еще не создавал по цвету ни одной вещи «с такой сильной торжественной звучностью»), картины давно уже украшали парадную столовую, казавшуюся немного сумрачной из–за темных шелковых обоев, дубовых панелей и расписного потолка. Последний, шестнадцатый Гоген завершил знаменитый «гогеновский иконостас»¹. «Картины сдвинуты одна к другой, и сначала не замечаешь даже, где кончается одна и где начинается другая, — кажется перед тобой одна большая фреска, один иконостас. Видишь только пышные, звонкие краски, слышишь только звучную, торжественную музыку — гимн праздничной жизни. Благородная монументальность композиции, — писал критик Сергей Маковский, — придает им какой–то оттенок религиозности — словно в нежной и величавой роскоши таитянских пасторалей художник прозрел вещую правду любви и смерти».

Потомок русских старообрядцев владел редким экспозиционным даром. Прирожденному декоратору Гогену при жизни не удалось написать ни одной фрески — за него это сделал Щукин. Полотна Гогена в богатых золотых рамах висели, плотно прижавшись одна к другой, словно «праздничный ряд»: матовая живопись наподобие темперной, цвет плотный, обилие золота, как в иконах. Входивших в столовую ослепляли гогеновские краски: «желто–оранжевое пламя», «сладость розового цвета» и «глубокая пышность синевы». Однако все же нет смысла доходить до абсурда и писать, что новое искусство было для Щукина особой религией, которой он поклонялся.

В 1923 году критик Яков Тугендхольд напишет, что «Россия, снежная Москва может гордиться тем, что дала бережный приют этим экзотическим цветам вечного лета, которых не сумела подобрать их официальная родина–мачеха Франция». В особняке на Знаменке собралась не только самая большая коллекция гогеновских полотен, но наилучшая по качеству, особенно если иметь в виду таитянский период.

Поль Гоген решил скрыться от европейской цивилизации на островах Полинезии. «С высоты этой Сладостной Земли какими жалкими казались мне старые докучные воспоминания, эти сложные заботы о будущем, в которых изнывает городская Европа, лишенная здешнего солнца и здешних богатств, угрюмая, железная, пустая», — писал бывший банковский служащий. Русский коллекционер готов был последовать за художником, однако плыть в тропики не собирался. Однажды он уже безуспешно пытался бежать из «своего культурного мира», но понял, что существовать без него не может. Идею побега Сергей Иванович Щукин оставил. Он окружил себя гогеновскими пейзажами, чтобы на время забыться в «волшебном таитянском раю», — сначала тропический сад Гогена, потом райский сад Матисса. Первобытное спокойствие гогеновских полотен действовало на него умиротворяюще, совсем не так, как «волнующие, лихорадочные» холсты Ван Гога (которых было у него всего–то четыре).

Щукин часто повторял, что Гоген «заканчивает эпоху идеи о прекрасном» и что искал художник «не новой живописи, а новых ликов жизни».

«Для импрессиониста пейзаж мечты не существует — он ищет красоту вокруг своего глаза, но в таинственном центре мысли», — говорил Гоген. «Сказочное царство пальмовых рощ, радужных колибри, прибрежных изумрудов, сапфировых небес» — все это было на полотнах художника, чья живопись оказалась таким же бегством от Европы, как и сама его судьба. Россиянину, привыкшему к недолговечной зелени и неярким растениям, поражающая силой чистых открытых цветов природа далеких стран всегда казалась несбыточной грезой. «Здесь все красиво и декоративно, словно попали в совершенно другой мир»; «Какое чудное здесь освещение. Вчера мы видели изумительный солнечный закат. Такие были сильные и яркие краски. Особенно хорош был берег Африки», — писал брату в начале 1890–х потрясенный Индией и Египтом Сергей Иванович. «На Востоке грезится мир сплошным живописным ковром», — скажет о живописи Гогена Тугендхольд.

В биографии Щукина–собирателя появление картин Гогена стало своеобразным переломом — не потому, что пик увлечения художником пришелся на самую трагическую пору его жизни (весной 1906 года он похоронил младшего сына, а осенью купил большую часть картин из таитянской серии). Благодаря искусству Гогена с его любовью к декоративности, с его вкусом к примитивному, Сергей Иванович сумел осознать новый цвет. И через этот новый цвет он очень скоро сумеет понять новые формы, которые привнесет в искусство XX века следующее поколение французских художников во главе с Матиссом и Пикассо.

На цвет у С. И. Щукина всегда было какое–то особенное чутье. Рисовать он никогда не учился, хотя в старости и попробовал заняться живописью (вышло это у него, как рассказывали родные, довольно–таки бездарно). Но цвет, колорит, фактуру чувствовал удивительно, точно как парфюмер — запахи. Сергей Иванович не только сам подбирал ассортимент материй, которыми торговал. В фирме «И. В. Щукин с сыновьями» имелось несколько штатных рисовальщиков, а ее глава лично просматривал рисунки и расцветки тканей, которые те создавали. Это не могло не выработать у него профессионального отношения к колориту, рисунку, декоративности. Так что к восприятию новой живописи он был подготовлен отлично. Ткани, впрочем, «образовали» не одного Щукина. Текстилем занимались лучшие русские коллекционеры — и К. Т. Солдатёнков, и братья Морозовы, и Третьяковы.

Примечания

1. Помимо картин Гогена в столовой также висела огромная шпалера Берн–Джонса «Поклонение волхвов», вытканная в мастерских Уильяма Морриса (ныне находится в Эрмитаже).