Избыток счастья

С первого появления в Леонтьевском прошло пятнадцать лет. Остроухов сделался у Мамонтовых настолько своим, что никому и в голову не приходит сомневаться в их родственных связях. Анатолия Ивановича он считает вторым отцом, Мария Александровна его главный конфидент, а Юра с Мишей — самые близкие друзья–приятели. Не обходится, как и положено в романах, без неразделенной любви к дочери своего покровителя. Если не брать в расчет пленявших его артисточек или встреченных в путешествиях милых дам («Что здесь за народ, в особенности женщины! Расскажу дома, что это за удивительные создания. Я уже влюбился...»), единственная прочная сердечная привязанность — Танечка Мамонтова. Прямых подтверждений тому в остроуховской переписке найти не удалось, хотя из намеков Серова об этом нетрудно догадаться; возможно, что–то обнаружил Марк Копшицер, подробно изучавший мамонтовский архив и помянувший в своей книге о С. И. Мамонтове застенчивого и неуклюжего Остроухова, исписывавшего «мельчайшим почерком десятки изящнейших записных книжек излияниями по поводу своего чувства».

Но Танечка нескладного, долговязого, лысеющего очкарика в качестве кавалера не рассматривала и замуж собралась совсем за другого. В марте 1889 года состоялась помолвка Татьяны Анатольевны и Григория Рачинского¹, ровесника Остроухова, бывшего, по воспоминаниям знавших его, выдающимся литератором, прекрасным переводчиком и человеком огромной эрудиции. Женщинам кажется, что страдают только они, а мужчины существа бездушные. На самом же деле те просто иначе устроены и переживать еще как могут, и с жизнью от несчастной любви сводить счеты, особенно чувствительные натуры, подобные Остроухову. «Я думаю, тебя это должно порядком волновать. Все–таки она тебе дорога. Я это знаю, дороже всех девиц Мамонтовского круга...» — сочувствовал приятелю Серов. Волновать — это слабо сказано. «Измена» обожаемой Танечки окончательно лишила его надежды войти в мамонтов–скую семью, о чем он конечно же втайне мечтал.

Тридцать лет — достойный возраст для женитьбы. Серов в этом абсолютно уверен и считает, что приятелю жениться просто необходимо. Антон опередил и Танечку, и Илью, два месяца назад обвенчавшись с Ольгой Трубниковой.

Илья Семеныч, я женился.
Будь деликатен ты и мил, —
Я б чрезвычайно восхитился,
Когда б меня ты посетил.
Я доложить имею честь, что у меня и адрес есть:
Михайловская пл. 11, кв. шесть².

«Итак я женат, человек степенный, со мной не шути. Чего ты, скажи, мешкаешь, отчего бы тебе не жениться?» — не может успокоиться Серов, хотя знает, что Илья весь в переживаниях. Две неудачи сразу — это уже слишком: сначала провал на Передвижной, вернее не провал, а неизбрание членом Товарищества, теперь и наличном фронте. Он по–прежнему бесправный экспонент и вдобавок отвергнут предметом своего обожания. Даже продажа трех выставленных на VIII Передвижной работ, написанных по следам итальянского путешествия, не утешает.

В последний приезд в Петербург Остроухов Серову своим душевным настроем очень не понравился. Когда же тот больше месяца не давал о себе знать, Антон забеспокоился. Вскоре до него доходят слухи, что Илья жив, здоров и только что вернулся из Крыма. Обиженный Серов старается обходить щекотливые темы, делая вид, что не очень–то и задет столь продолжительным молчанием приятеля; просит рассказать, что тот привез из весеннего Крыма «по этюдной части» и каковы его планы на лето. В ответ из Москвы приходит предлинное письмо (датированный 29 апреля черновик Илья Семенович сохранил) с извинениями («Милый друг Валентин Александрович! Ты, конечно, имеешь тысячу раз право сердиться на меня. Сердись, но не осуждай»). Письмо путаное и на остроуховские эпистолярии мало похоже. Видно, что человеку было нелегко («Я чувствовал себя столь растрепанным, что не только писать, но и читать–то мне было не под силу»). Неужели только из–за помолвки Танечки? Тогда почему не остался в Москве, а уехал с Мамонтовыми в Крым, хотя ехать туда очень не хотел? Какой же он податливый оказался, если Таничка, как он сам пишет, сумела его уломать. «Поехал, повторяю, с большой неохотой, больной, нервный, и пр. и пр.; вернулся же, благословляя судьбу, против которой никогда переть не нужно, здоровым, бодрым. Веселый и чрезвычайно довольный моим случайным путешествием... я нахожусь теперь не совсем в нормальном (обыденном) положении, что я вышел из колеи и не попал еще в другую, что я ищу того, чего не искал всю жизнь, что я болен болезнью перерождения, что чем ближе я к новой фазе, тем исключительнее и упорнее стремлюсь я к ней...»

Если бы не следующий, внятный кусок письма, предшествующий сумбурный отрывок понять невозможно. «Одним словом: влюблен со всеми последствиями, в кого, как — не спрашивай и не принимай никакого участия в этом, пожелай только, чтобы кончилось все благополучно и скорее, скорее — пусть будет, что будет — всего хуже продолжать то состояние, в котором я теперь вот уже битых четыре месяца. Дальше нет сил тянуть при моей натуре... Ты понимаешь меня?»

Опять счастливое совпадение. Сначала случайность приводит его к Мамонтовым, а теперь, благодаря Мамонтовым, он встречает в Крыму свою будущую жену. Мгновенно все меняется с точностью до наоборот. Хандры как не бывало, сплошной восторг и радости жизни. Отвергнутого влюбленного легко утешить, ибо он только того и жаждет. Небогатый, зато интересный, образованный, элегантный — идеальный жених для доброй, милой, хотя и не блещущей красотой девушки на выданье. Такой, как Надя Боткина, особы куда более посредственной, нежели девица Мамонтова, зато с несравненно более богатым приданым. При остроуховской влюбчивости, с одной стороны, и самовлюбленности — с другой, преданно смотрящая, внимающая каждому его слову На–дичка появилась как нельзя кстати. Красота, конечно, страшная сила, но боткинские капиталы и боткинские связи способны романтизировать образ не самой привлекательной особы. Да и наш герой–любовник, столь импозантный на фотографиях, имеет такой джентльменский набор дефектов (шепелявость, косолапость, близорукость и т. д.), что в качестве жениха его предпочтет не каждая. Получалась неплохая пара.

«...Что у нас есть какие–то новости — это верно, но что все они в сравнении с теми новостями: где она была вчера? С кем сидела за обедом? Как она сказала последний раз "до свидания" или пожала руку крепче обыкновенного... Я не могу объективно посмотреть на это, а со стороны должен казаться смешным уж потому только, что все прошли через это... до сих пор я сам и смеялся, и удивлялся на многих, а теперь, знаешь, когда придет, ниоткуда...»

Разве Илья в состоянии сейчас ответить Серову, останется ли в мастерской на Ленивке или съедет, а если так, то куда денет галерею (как величественно называет Антон его коллекцию этюдов). Он занят только Надей Боткиной. Не сегодня–завтра должна решиться его судьба. И надо же, сохранилась полная отчаяния записка. Крохотный конверт, огромные расползающиеся буквы. «Дорогой Николай Иванович, ради Бога не мучьте. Что такое? Отчего вчера не было депеши? Отчего Вы не ответили до сих пор? Надя меня не любит или не верит? Отец — мать колеблются? Кто–нибудь болен? Что, что? — ради Бога скорее — я совсем не знаю, что думать, что делать... помогите скорее... Не еду сейчас — жду Вас в Леонтьевском к двум часам». Адресат — Николай Иванович Гучков, муж Надиной сестры Любы, выбранный доверенным лицом. И еще одно совпадение: Гучков будет городским головой Москвы, а его свояк войдет в Думу гласным и возглавит находящуюся в ее подчинении Третьяковскую галерею.

25 мая все решается. Согласие родителей получено. Остроухов спешит сообщить новость самым близким. Прежде всего — телеграмма Серову. Потом, с оказией, несколько строк Васнецову, который расписывает Владимирский собор в Киеве: «Добрый, дорогой Виктор Михайлович, порадуйтесь со мною: моя жизнь наконец определяется: я женюсь. Моя невеста — удивительная девушка, Вы, может быть, ее знаете: Надежда Петровна Боткина. Мы очень полюбили друг друга и думаем, будем счастливы». И, конечно, Сергею Васильевичу Флерову: «Надеясь, что Вы не совсем безучастны ко мне, спешу поделиться с Вами большой радостью: я женюсь, моя невеста Надежда Петровна Боткина, когда Вы узнаете ее, то, уверен, порадуетесь... а пока знайте, что мы оба любим друг друга».

«Поздравляем и радуемся за тебя, Семеныч, очень», — телеграфируют молодожены Серовы. Что творится: сначала Таня Мамонтова, теперь — Илья. Танечке Мамонтовой, подруге детства, Антон пишет письмо. «Тому, что ты выходишь замуж, я радуюсь — нашему полку прибыло и с каждым днем прибывает. Семеныч–то, Семеныч, что за молодец! Удивительно... Признаюсь, не ожидал все–таки. Здесь он был сильно наэлектризован и взволнован, хотя некоторая уверенность звучала все время. "— А ну, как откажут" — мерещилось мне. Рад я за него. Бедный же он, однако... Был он здесь и приглашал нас, меня и жену, на твою свадьбу в Веденское — прекрасная выдумка венчание в деревенской церкви».

Венчание Татьяны Анатольевны Мамонтовой и Григория Алексеевича Рачинского назначено на 2 июня. Помолвка Остроухова состоялась накануне. «У меня голова кружится, что я на высоте седьмого неба и что я счастлив и несчастлив от избытка счастья, — пишет Илья молодоженам, которые, сами того не предполагая, устроили его счастье. — Любите друг друга, я теперь только знаю, благодаря Наде, что такое любить друг друга, как нельзя, как невозможно, как пусто без этого. Если это кончено — все кончено. Я не знал ничего до сих пор, не видел, не чувствовал — весь мир... мне нов, я второй раз родился или переродился из какого–то животного и сознаю впервые, что я человек». Жизнь его действительно полна одних радостей: «Как мы проводили время с Надей, гуляли, и о чем только не говорили... играли в четыре руки — не доигрывали, после — не доигрываем, читаем — не доигрываем... глупо — но страшно хорошо». Разве можно после таких признаний подозревать, что Наденькино приданое интересовало Илью семеновича больше ее самой.

Жених и невеста наслаждаются обществом друг друга на даче Боткиных в Покровском–Глебове. Свадьба назначена на воскресенье 16 июля. Осталось только окончательно помириться с отцом, который все еще не хочет простить Илье «глупую скрытность от него» (выходит, он о своих намерениях родителям не говорил: возможно, из суеверия, боясь получить отказ), но уже «значительно смягчился». После венчания и обеда в доме Боткиных на Маросейке молодожены отправляются в свадебное путешествие. Поезд везет их в Петербург, откуда они отправятся в Вену и далее «нахт Париж».

Женитьба на богатой невесте не может не вызывать подозрений. Жил себе художник Остроухов, успевший написать сотню этюдов и продать несколько картин, а стал зятем чайно–сахарного магната Петра Петровича Боткина. Теперь у него в родственниках все Боткины (и академик живописи Михаил Петрович, и профессор медицины Сергей Петрович), а через них он в родстве с Щукиными — мать Сергея, Дмитрия и Петра Щукиных Екатерина Петровна — сестра Надиного отца, не говоря уже о том, что их сестра Мария Петровна замужем за поэтом Фетом, ну и так далее. Вхождение в боткинский клан Остроухову припоминали все и всегда, многие — с раздражением и даже злостью. «Женившись на богатейшей невесте, дочери одного из самых знатных купеческих магнатов Москвы, занимая в деле тестя (чаеторговле) ответственный пост одного из директоров, Остроухов постепенно забросил художественное творчество и, что называется, "почил на лаврах", не пренебрегая, впрочем, при любой оказии напоминать собеседникам о том, что и он мог бы занимать первенствующее положение среди художников». Это Александр Бенуа. «Женившись... Остроухов перестал серьезно работать. Одновременно с возвышением его общественного положения он падал как художник. Он ежедневно в положенные часы должен был находиться "в деле", т. е. сидеть в конторе чаеторгового предприятия "Петра Боткина сыновей", ибо иначе тесть перестал бы давать зятю деньги. А тесть был типичным московским коммерсантом пореформенной эпохи — суровым, строгим, жестким». Это уже Игорь Грабарь.

В том, что Илья Семенович регулярно ходит в контору (после революции данный факт биографии он скрывал и в анкетах писал, что прослужил в товариществе Боткиных всего только год), видели прямо–таки грехопадение, хотя никому не приходило в голову ставить в вину Станиславскому посещение золотоканительной фабрики Алексеевых, нисколько не мешавшей великому режиссеру воплощать в жизнь «систему Станиславского». Константину Сергеевичу прощали за Художественный театр, а Остроухову — нет, поскольку картин он писал все меньше, а общественной работой (между прочим, неоплачиваемой) и собирательством — занимался все больше. Любить богатых, успешных и энергичных не в русском характере.

Первое время в письмах жене упоминания о картинах встречаются довольно часто, но со временем они почти исчезают. «Милый, дорогой Надечек, — пишет молодой муж обожаемой жене, — весь день провел в трудах, подмалевывал "Купавки"... В третьем часу пошли в Амбар...» «Дорогая Надюлочка, за письма целую тебя, хотя страшно жалко, что на бумаге, а не в твои тепленькие губки, в носик и пр. Очень по тебе скучаю. До сих пор был здесь совершенно один в гостинице, но вчера приехал Павел Михайлович и теперь чувствую себя немного домашнее. Он был у меня сегодня в номере... а в 10 я уже был на выставке, где должен был встретить и сопровождать В[еликого]К[нязя] Владимира. Встречал я его один, а сопровождали по выставке трое: Мясоедов, Поленов и я. Он пробыл... около часу, много хвалил... Пожалуйста, кланяйся папа и мама и всем на Маросейке. Боюсь, что не буду в состоянии найти еще этюд у Шишкина... в эту цену для П. П., но приложу все старания».

1893 год: «Необходимо быть на месте действия. Обедаем в Эрмитаже, потом все будем в Школе на собрании, где должны решиться очень важные вопросы».

1895 год: «Дорогая Надюлочка, в 10 часов были в Нижнем... помещение амбара мне очень понравилось, такое большое, уютное, как жилой дом или дача. До 1 часу мы оставались в амбаре. Я присматривал за покупателями и сдатчиками. Дело идет здесь (по крайней мере, сегодня) куда живее и бойчее, чем в московском амбаре. Покупатели постоянно сменяются покупателями, а иногда несколькими... не бывал в Нижнем с 1870... я... так много помню с тех пор. Перемены огромные... на ярмарке вырос огромный Главный дом, новый собор... Но как меняется масштаб: 12–летнему мальчику казалась мне китайская линия с куклами на крышах очень большой... До свидания, голуба, Христос с тобой. Пиши подробно и не скрывая все, все». (Заметим: ни в 1893–м, ни в 1895 году Остроухов на Передвижной не выставляется.)

1896 год: «Вчера с Киселевым провел вечер у Шишкина и очень рано (в 11–ть) лег спать. Сегодня с утра заказал обед у Данона, устроение которого общество возложило на меня. Потом был на выставке. Заеду в амбар.

Даю тебе слово, что я, напуганный прошлым годом, берегу себя даже больше, чем следует, так что надо мной смеются: красного вина даже мало пью. Кашля у меня почти нет... Ты спрашиваешь, что я привез Боткину? Я отдаю ему сегодня: 1 рис. Старова (прекрасный), 1 Вик. Васнецова (тоже), 1 Степанова... 1 Сурикова (голова странника из Морозовой). Надеюсь, что таким подношением даже Павла Михайловича можно удовлетворить».

«Дорогая Надюлочка! Напишу тебе очень короткое письмо, так как сейчас 5 часов и я прямо с выставки: где был Государь... — это о Передвижной 1896 года, где И. С. выставил «Перед дождем». — Сегодня рано утром мне прислали сказать из дворца, что в 2 часа государь будет у нас, в 1 час я был на выставке, заходивши перед этим к Сомову в Эрмитаж и Сидорову за рисунками... вчера обедали у Боткиных, были Сомов, Павел Михайлович, Рюмин, Цветков. У него прекрасное начало коллекции рисунков, в особенности хороши редкие старые...

В 1 час сегодня приехал Владимир Александрович с Марьей Павловной. Был более чем мил и совершенно запросто разговаривал с нами... Государь возмужал очень, очень ласков и приветлив. Государыня немного пополнела с прошлого года.

Мою картину Государь очень хвалил, подробности слышал Киселев, который в это время стоял около него. Но после Государя он уехал, и я его еще не видел, так как должен был заехать в Правление. Завтра открывается выставка для публики. Крепко, раскрепко целую тебя, дорогулька, целую и очень хочу скорее тебя увидеть».

Получается, что после восьми лет «в деле» Илья Семенович находит время писать картины и выставляется: его работы, хотя и не каждый год, но появляются на Передвижных. «Затихая» как художник, он стремительно продвигается по общественной линии. Став членом ТПХВ, он всего через четыре года избирается в Правление, где проявляет невероятную активность. Однако остроуховские идеи переустройства умирающего объединения отклика у «стариков» не находят, а лавирование между ветеранами и «молодежной секцией» только вызывает раздражение тех и других. С большинством «молодых» отношения уже испорчены в 1891 году. Конфликт этот в подробностях описала М. В. Астафьева³, реконструировавшая последнюю «битву старого и нового» в рядах Товарищества. Скандал разгорелся из–за принятого в 1890 году нового устава ТПХВ, точнее, из–за решения создать при Товариществе Совет, в который могли избираться только члены–учредители. Последние и получали исключительное право предлагать кандидатов в члены Товарищества.

Между членом ТПХВ и экспонентом — дистанция огромного размера: выставляться без жюри экспоненты права не имеют, а жюри часто несправедливо «бракует» работы, а теперь еще и прием для молодых будет блокирован. Находятся активисты, составляется петиция: подчиняться условной рутине не желаем, требуем выставить отвергнутые жюри картины в особой зале и прочее. То, что передвижники подобной смелостью со стороны московской молодежи страшно возмущены, неудивительно. А вот то, что Остроухов открестится от соратников–экспонентов, никто не предполагал. Елена Поленова так прямо и пишет подруге Маше Якунчиковой⁴: Илья Семенович за последнее время очень изменился.

Он и не мог не измениться. Теперь И. С. Остроухов не просто один из десятка экспонентов ТПХВ, а еще и зять Петра Петровича Боткина, потому–то многие вещи начинают видеться ему в несколько ином свете. Если бы Остроухов только отказался подписать петицию, но ведь он начинает настоящую кампанию против тринадцати подписантов. «После приезда Ярошенки Семеныч, который до тех пор был совершенно спокоен, вдруг проникся пылким чувством к передвижникам и на днях приехал объявить мне войну, — писала возбужденная Поленова, уверенная, что виной произошедшей перемены (еще недавно Семеныч «рвал и метал против товарищества») — влияние Ярошенко, «идейного вождя» и «совести» передвижников⁵. — Он виделся с Серовым... и так на него напал и отчитал его, что Серов будто бы готов отказаться от своей подписи... То у него выходило, что Серов не сочувствует нашей затее и готов будет подписать то контрпослание, которое Семеныч составит и пошлет в общее собрание для парализования нашей, то напротив...» Елена Дмитриевна, с такой нежностью всегда об Остроухове говорившая, не смогла сдержаться: «Перед передвижниками хочет, должно быть, выслужиться, в члены попасть не мытьем, так катаньем: очень он становится неприятен...»

После XIX Передвижной Остроухов прошел бы в члены Товарищества и без всякого «выслуживания», исключительно благодаря «Сиверко». Кроме него в числе десяти осчастливленных еще двое пейзажистов — Левитан и Степанов⁶. В юбилейной XX выставке Товарищества в 1892 году Остроухов не участвует (XVIII выставку молодожен Остроухов тоже манкировал), зато «бракует» работы покруче стариков передвижников. Особенно он накинулся на картину зачинщика недавней петиции Сергея Иванова и сделал все, чтобы жюри «Этап» не пропустило. «...Мясоедов, а главное, Семеныч приняли его картины за личное оскорбление, как осмеливается быть такая неприятная для знакомых Ильи Семеныча вещь на выставке, где будут стоять его произведения! Он составил целую партию даже молодых, которая его побаивается...» — описывает Поленов баталии вокруг ивановского полотна жене (сюжет картины был позаимствован Ивановым из арестантского быта⁷). Еще жестче о нашем герое написал пейзажист Сергей Виноградов автору возмутительного «Этапа»: «Особенно браковал Остроухов, ну да и Левитан. Когда Ваша картина была не принята, Поленов был возмущен и за глаза назвал Остроухова "сволочью"...»

До чего же происходившее в Товариществе напоминает обстановку в Союзе советских художников или в Ассоциации художников революционной России! Неудивительно, что АХРР стал правопреемником ТПХВ. В 1890–х Ярошенко доходит до того, что рассылает циркуляр: какие сюжеты следует писать членам Товарищества, указывая вдобавок желательную манеру исполнения (соцреализм рождался на отлично унавоженной идеологической почве). Остроухов своим поведением тоже напоминает функционера от искусства: все заискивают перед ним, прося повыгодней повесить картины. Сам он выставляется нерегулярно, зато неизменно назначается «распорядителем по устройству».

Отказаться от собственного творчества Остроухова заставляет отнюдь не финансовое благополучие, а Третьяковская галерея, занимающая с 1898 года почти все его время. Необходимость присутствовать в конторе тестя тем не менее с него не снимается.

Тесть Петр Петрович Боткин, названный Грабарем суровым, строгим и жестким, при наличии вышеперечисленных качеств человеком был явно незаурядным. Возглавив отцовское дело, он превратил его в процветающее Товарищество чайной торговли «П. Боткин и сыновья». Торговый дом имел даже свое представительство в Лондоне. Петр Петрович был не похож ни на старших братьев, ушедших в литературу, искусство и медицину, ни на младшего Дмитрия Петровича. Последний, хотя и руководил «конторой» из дома на Маросейке, но больше интересовался собирательством картин и деятельностью Московского общества любителей художеств, в котором председательствовал. Торговля и ведение переговоров с покупателями целиком лежали на родителе Надежды Петровны, безвылазно сидевшем в «амбаре» в Гостином дворе. За границу, как пишет современник, Петр Петрович выезжал редко, да и в обществе совсем не бывал.

У Петра Петровича и его жены Надежды Кондратьевны, урожденной Шапошниковой, было три дочери: Анна, Вера и Надежда. Анна вышла за купца Андреева, с которым вскоре развелась (страдая нервным расстройством, она большую часть жизни провела во французских клиниках). Вера в 1887 году стала женой Н. И. Гучкова, будущего московского городского головы и общественного деятеля, брата знаменитого политика А. И. Гучкова. Спустя два года Надежда вышла за Остроухова. Основой благосостояния Боткиных всегда оставалась торговля чаем — китайским, индийским, цейлонским (их чаеразвесочная фабрика функционировала в Москве с 1869 года), хотя в начале 80–х они серьезно занялись перспективным сахарным делом. На свекловичных плантациях в Курской губернии работали почти десять тысяч человек, а сахарный завод в имении «Таволжанка» в лучшие времена вырабатывал до 800 тысяч пудов сахара в год. В 1915 году, когда Петра Петровича уже не было в живых, завод продали за хорошие деньги: этим занимался Остроухов, входивший в совет директоров. «Мы продали Таволжанку. Это надо было сделать. И сделал это я. В хорошие и мощные руки — наследникам Ивана Николаевича Терещенко⁸ и, слава Богу, за хорошие деньги... получаем наличными до 2155 рублей за пай с текущих дивидендов купоном, — сообщал Илья Семенович бывшему управляющему Александру Ивановичу Иосту, по совместительству мужу одной из сестер Щукиных. — Я долго и упорно мучился и возился с этим вопросом. Между нами, я плакал над ним. Но другого выхода не было... Нелегко вести такое дело при наличии двадцати пайщиков, смотрящих в большинстве на него как на доходное предприятие». (Подчеркнуто автором письма.) Имея богатую жену, паев в Товариществах П. Боткина и Ново–Таволжанского свеклосахарного завода И. С. Остроухов имел в сорок раз меньше, чем его супруга (как, впрочем, и его свояк Гучков).

В 1907 году, после смерти отца, Надежда Петровна унаследовала огромное состояние (сестра Вера к тому времени умерла, а Анна была неизлечимо больна и недееспособна) — порядка десяти миллионов. Обрушившееся богатство никоим образом не отразилось на отношениях супругов, проживших бок о бок почти двадцать лет. Судя по письмам, ровными и теплыми они оставались всегда, не говоря уже о первых, романтических годах совместной жизни. Остроуховы расставались редко, поэтому и переписка их невелика. Зато чуть ли не каждый день Илья Семенович писал Александре Павловне Боткиной («Дорогая Александра Павловна, ну как не сидеть в столовой на Потемкинской и не беседовать с Вами на Вашей бумаге, Вашими перьями? Сами посудите! Первый час ночи, Федор спит уже и — мешает только незримая Николаевская там, внизу, — точно вот вы все тут рядом», — писал он, остановившись в ее петербургской квартире; «Сижу один и всегда рад возможности болтать с Вами всякий вздор, от которого Вам ни холодно, ни жарко, а запечатав это письмо, подсяду к камину читать Alfred de Musse, которого последнее время очень полюбил...»). В его жизни существовали только две женщины: очаровательная, интеллектуальная Александра Павловна и обожающая, верная Надежда Петровна.

Ко взаимному огорчению, у них не было детей. Илья Семенович страстно об этом мечтал, возил Надю к профессорам в Вену (но ничего лучшего, чем московский профессор–гинеколог Снегирев, те посоветовать не смогли). После нескольких выкидышей здоровье жены сильно пошатнулось, требовались постоянные поездки на воды и в Биарриц, где она буквально оживала. В молодости Надя была довольно миловидна. На фотографии, сделанной после свадьбы, она выглядит несколько простовато в сравнении с Ильей Семеновичем; он настоящий денди, рано начавший лысеть, в очках, с аккуратной бородкой, в элегантном костюме, а она — ничего особенного, «воплощение кротости и доброты». И за что А. Н. Бенуа так обошелся с обремененной целым букетом болезней Надеждой Петровной в своих «Воспоминаниях»? «Своей же внешностью она невольно вызывала сравнение с... бегемотом, а то и с жабой, вообще с чем–то чудовищно уродливым, что исключало всякое предположение, что Илья Семенович мог жениться на ней по любви. Я даже убежден, что неуклюжая, серая с лица Надежда Петровна так и не познала супружеских радостей, что, впрочем, не мешало ей всячески выражать свое высоко–почитание мужу и во всем, согласно Домострою, проявлять беспрекословную покорность и преданность».

Красотой Н. П. Остроухова, урожденная Боткина, никогда не отличалась и с возрастом превратилась в грузную, бесформенную тетку: диабет, нарушение обмена веществ и прочие напасти. У Ильи Семеновича с годами романтизма поубавилось, на внешность супруги он внимания не обращал и всю свою страсть направил на собирательство, а переживаниями и размышлениями делился с Александрой Павловной, в которую, несомненно, был платонически влюблен. Но преданность жены, которая самоотверженно будет ухаживать за ним до последнего дня, конечно же ценил, хотя на людях и изображал из себя самодура. Из года в год, 16 июля, супруги устраивали по случаю годовщины своей свадьбы семейное торжество с пышным обедом, иллюминацией и фейерверком. Любопытный мемуар оставила жена Репина Н. Б. Нордман–Северова, по–женски описав 50–летнюю Н. П. Остроухову: «В прошлом году она была довольно тиха, но в этом окончательно заравнодушила и заштилила. Лицо у нея белое, без кровинки. Сама она полная, причесана и одета по–старинному. Все мускулы беспомощны. Говорит она, опустив глаза, едва шевеля губами, и иногда только как–то вскинет лицом кверху, и сразу поднимутся брови, откроются большие, большие голубые глаза и улыбнется рот, обнажая славные белые зубы. Но это вскидывание редко. И я жду его с большим интересом». Наталья Борисовна была известной противницей эксплуатации человека человеком, написала брюшюру о том, как раскрепостить прислугу, и сочла, что госпожа Остроухова просто «окончательно заатрафирована богатой жизнью, хорошей едой, экипажем».

Супруга Репина назвала Остроухову заштилившей, а в воспоминаниях Бенуа Надежда Петровна предстает и вовсе сущей уродиной. Но виной тому была не непривлекательность мадам Остроуховой, а ее супруг, раздражение на которого («выносить его общество ежедневно или много дней подряд было трудно», — вспоминает Бенуа, с удовольствием гостивший в 1902 и 1903 годах на их даче под Москвой) рикошетом перекинулось на его безропотную спутницу. Единственное, что восхищало в Надежде Петровне А. Н. Бенуа, так это ее кротость и терпение. Особенно его поражала та невозмутимость, с какой она переносила грубости мужа, нападавшего на нее из–за сущих пустяков. «Бывая часто и подолгу в доме Остроухова, можно было зачастую услышать в отношении Надежды Петровны такие эпитеты, как "дула" (Остроухов не выговаривал буквы "р") и "идиотка", или же он прикрикивал на нее при всех, гнал из комнаты и требовал, чтобы она молчала. Надо, впрочем, прибавить, что во все это безобразничание входило немало "театра для себя", разыгрывание какой–то комедии, казавшейся самому Илье Семеновичу чем–то в высшей степени эффектным и колоритным, — вот–де я каков — купец–художник Астлаухов», — уточняет Александр Николаевич, и не удерживается, чтобы не проехаться насчет «угощения», которое «у этих очень богатых людей было до странности скудное: всего несколько сухарей и бубликов. Вероятно, тут сказывалась не простая скаредность Ильи Семеновича, но и скупость дочери знаменитого своей скаредностью Петра Петровича Боткина, с особой наглядностью выражавшаяся, между прочим, и в том, что не успеет гость себе положить сахару в стакан чая (первоклассного, Боткинского), как уж сахарный ящичек закрывается самой хозяйкой на ключик и отставляется на буфет».

Но, решив, что переборщил в красках, Бенуа все–таки вынужден признать, что «эта черта и подобные ей не мешали Надежде Петровне быть радушной и любезной, но и крайне молчаливой дамой. Невозмутимость духа Надежды Петровны была вообще легендарной». Известно несколько историй, повествующих о ее своеобразном характере. Остроуховы едут в поезде. На остановке Илья Семенович выходит купить газету. Поезд трогается, а его все нет. Надежда Петровна совершенно спокойна. Неожиданно поезд тормозит: вопли, крики — кто–то попал под поезд. Через четверть часа поезд двигается дальше и тут в купе входит задержавшийся Илья Семенович. «А, Иля, это ты? А я думала, это тебя задавило»⁹. Даже в дни октябрьского переворота, вспоминал Бенуа, Н. П. Остроухова была невозмутимо спокойна: «Когда происходила осада Кремля, она нисколько не изменила своих привычек и с методичностью совершала, для моциона, свою ежедневную прогулку с собачкой по собственному саду, между тем как вокруг свистели и щелкали по стенам соседних домов случайно залетевшие откуда–то пули. Как ни в чем не бывало она, не прибавляя скорости, продолжала шествовать своей тяжелой, медленной походкой...»

Описанный А. Н. Бенуа сад примыкал к особняку в Трубниковском переулке близ Поварской, который Надежда Петровна получила в качестве приданого. Так у Остроухова появился новый адрес и обязательная приписка на конверте: «Собственный дом».

«Редко вижусь с Семенычем, какая–то неловкость установилась между нами, хотя и принимаем друг перед другом тон непринужденности. Нет–с, обстановка и все такое много значат. Прежде я искал его сообщества, теперь нет. Не знаю, что будет потом. Притом его теперешняя, всегдашняя забота об устройстве дома как можно комфортабельнее и роскошнее положительно наводит на меня тоску. А дом, действительно, комфортабелен до неприятности», — пишет жене Серов. При серовской скромности — «в квартире ни ковров, ни тканей, нужных для живописи, ровно ничего, кроме нескольких жестких стульев стиля Жакоб и пианино, никаких украшений, нет даже картин на стенах» (так описывал квартиру учителя художник Н. П. Ульянов, которого в шутку называли «Серовым для бедных») — остроуховский особняк не мог не вызывать раздражения. Семнадцать комнат, «гостиная ореховая Людовик XVI», «спальня английская светлого дуба», зимний сад, два рояля, шесть экипажей и т. д.

Демократичный Серов, даже став необычайно популярным, продолжал выживать с трудом: приходилось давать уроки детям из богатых семей, не доставлявшие большого удовольствия («Преподавать вообще я не люблю — учеников, и бездарных и талантливых, всех не люблю»), писать заказные портреты, часто откровенно не симпатизируя своим моделям. Если раньше он писал тех, кто нравился, то теперь, поступив, по словам Николая Ульянова, в «общее пользование», вынужден был принимать заказы от «всяких людей». Ближайший же его приятель, получив за женой солидное приданое, оказывается в совершенно ином положении. Ему нравятся его новые родственники, нравится быть обеспеченным, нравится обставлять особняк, пить любимое «бордо», принимать гостей, устраивать музыкальные вечера, покупать картины и путешествовать.

Со временем в их отношения вновь вернется былая теплота, хотя каждый продолжит вести свой образ жизни. Окончательно помирит их работа в Совете галереи и вновь возникшая общность интересов. Их так и будут называть — «лагерь Остроухова — Серова». Остроухов, как и в молодости, будет заботиться о Серове, будет дневать и ночевать у постели больного друга после первого приступа его неизлечимой болезни, а после смерти в 1911 году возьмет на себя хлопоты по похоронам и постарается материально обеспечить большую серовскую семью. Шестнадцать работ художника, считавшего в бытность членом Совета неэтичным продажу своих картин, купит, благодаря стараниям Ильи Семеновича, возглавляемая им Третьяковская галерея.

Примечания

1. Григорий Алексеевич Рачинский (1858—1935) — коллежский асессор, двоюродный брат известного ботаника С. А. Рачинского.

2. Серов и Остроухов постоянно пишут друг другу стихи. Вот пример остроуховской лирики:

О мой любимый друг Антон,
Ты настоящий моветон.
Где ты? Я потерял твой след!
Ведь мы не виделись сто лет!
Ах, шалопай, ты горд иль груб?
Или бездушен, словно дуб?
Так начудесить, ну и гусь!
Нет, нет, молчу, — я разозлюсь!
Приди, мой мальчик, хоть на час,
Тебя ждет не один рассказ.
Adieu, дружок, мой стих готов.
Я жду, приди — и будь здоров!
Твой пышногромкославовед
И верный друг Илья фон Остроух.
(Перевод с немецкого. 29 января 1886)

3. Астафьева М. В. Из истории Товарищества передвижных художественных выставок // ГТГ. Вопросы русского и советского искусства. Вып. 3. М., 1974.

4. Мария Васильевна Якунчикова–Вебер (1870—1902) — художница, сестра жены В. Д. Поленова Натальи Васильевны Якунчиковой. «Многие отказались подписаться, так что экспоненты разбились на два лагеря. На нашей стороне оказалось все–таки много талантливых имен, например: Серов, Коровин, Левитан, Архипов, Пастернак. Из отказавшихся назову Остроухова, Нестерова, Светославского, несколько одесситов и петербуржцев».

5. В архиве И. С. Остроухова сохранилась неопубликованная рукопись о художнике Николае Александровиче Ярошенко (1846—1898), писавшем не только картины на социальные темы, отвечавшие демократическим идеалам 1860—1870–х годов («Всюду жизнь», 1888, ГТГ), портреты русской интеллигенции, но и пейзажи.

6. Заметим, что В. А. Серов стал членом Товарищества только в 1894–м, С. В. Иванов — в 1899 году, а К. А. Коровин, Е. Д. Поленова и Л. О. Пастернак так и не были приняты.

7. Картина «Этап» С. В. Иванова, заключительная в его «арестантской» серии, не сохранилась, но о ее незаурядных живописных достоинствах дает представление вариант–эскиз, хранящийся в Саратовском художественном музее имени Н. А. Радищева.

8. Иван Николаевич Терещенко (1854—1903) — представитель семьи украинских сахарозаводчиков.

9. Этот невероятный рассказ приводит внучатая племянница И. С. Остроухова. См.: Демушкина Ольга. Об Илье Семеновиче Остроухове // Русское искусство. 2009. № 3.