Полдень

Весна 1866 года началась тревожно. В апреле, четвертого числа, Петербург облетел слух о покушении неизвестным на жизнь государя. Говорили, случилось это около трех часов пополудни, во время прогулки Александра Николаевича в Летнем саду.

Ужас охватывал от случившегося. Не было в истории такого, чтобы на жизнь царя покушался простолюдин. В смутную пору, правда, кинули на пики Лжедмитрия первого. Так то вероотступник был, в Россию иезуитами навостренный.

На другой день узнали подробности. Спас государя мастеровой Комиссаров, ударил под локоть злодея в то самое время, когда тот прицеливался выстрелить.

Государь, передавали, сказал собравшимся: "Верно, я еще нужен России". Наследнику же, который с рыданием бросился ему на шею, молвил: "Ну, брат, твоя очередь еще не пришла":

На Дворцовой площади гудел возмущенный народ. Осуждали преступника. Говорили о безбожии и разврате, охвативших общество. Ругали печать. Люди сведущие передавали, что преступник путается в показаниях.

Цензор А. В. Никитенко, земляк и близкий знакомый И. Крамского, записывал в своем дневнике в эти дни:

"9. Суббота... Беспрестанные вопросы: кто он? (преступник. - Л А.) - поляк или русский? Общее желание, чтобы это не был русский... Никогда еще, кажется, в России умы не были так возбуждены.

Я все продолжаю думать, что это орудие нашего нигилизма в связи с заграничным революционным движением. Тут очевидна цель произвести в России сумятицу, дескать, пусть будет, что будет...

10. Воскресенье... Злодеяние, которое чуть было не облекло в траур всю Россию, заставляет призадуматься философа-наблюдателя нашего современного умственнаго и нравственнаго состояния. Тут видно, как глубоко проник умственный разврат в среду нашего общества. Чудовищное покушение на жизнь государя несомненно зародилось и созрело в гнезде нигилизма - в среде людей, которые, заразившись разрушительным учением исключительного материализма, попрали в себе все нравственные начала и, смотря на человечество, как на стадо животных, выбросили из души своей все верования, все возвышенныя воззрения.

Какая ужасающая, чудовищная дерзость делать себя опекунами человечества и распоряжаться судьбами его без всякого иного призвания, кроме самолюбия самого...

11. Понедельник... Чем больше я вдумываюсь в это происшествие, тем мрачнее оно становится в моих глазах. Не есть ли оно роковое начало тех смятений, какия должна вытерпеть Россия, пока она не упрочит и не определит своего нравственнаго и политическаго существования?"

Все это Никитенко мог выразить вслух Крамскому. Могли его слова дойти и до Шишкина. Важнее другое -

такие мысли висели в воздухе.

* * *

Первой работой, написанной по возвращении в Россию (а если быть более точным, одной из первых) стала картина "Швейцарский пейзаж". Ее пожелал приобрести казанский археолог, коллекционер и краевед Андрей Федорович Лихачев. Чем-то она напоминает "Вид в окрестностях Дюссельдорфа". Тем, видимо, что в ней Иван Иванович отдал (все еще впротиву самому себе) дань установкам, требованиям, предъявляемым Академией, с которой все еще был связан. Но изображение в картине людей, одетых в национальные костюмы, уже говорит о желании усилить национальный колорит в ней. Недаром один из критиков сумел увидеть в этой работе "самобытную русскую складку". Но летом, работая под Москвой, в Братцеве, вместе с Л. Л. Каменевым, Шишкин как бы стряхивает с себя последние следы "немецкого" влияния.

Работает поистине одержимо. Словно какую-то главную, важную мысль хочет воплотить в работе.

В то лето им был написан этюд "Полдень. Окрестности Москвы. Братцево", с которого, можно сказать, начинался новый художник.

...В солнечный день неожиданно загрохотал гром. Запахло свежестью. Ветер подхватил перья, сухую траву и понес их по дороге. Тучи тенью поползли по земле, и первые крупные капли ударили по лицу. Небо стало темно. Хлынул ливень...

Но вот дождь кончился. Тучи ушли. Небо посветлело. От земли валил пар. Капали с ветвей тяжелые капли. С поля, с работ возвращались, переговариваясь, крестьяне.

Шишкин написал этюд в один присест, на одном дыхании. И был доволен. Живые облака, легкий ветер, мокрая земля. Глядя на крестьян, вспоминал недавний разговор с ними.

("Пейзаж - не то, что вы думаете, в нем - Бог, самый грандиозный и беспредельный", - скажет однажды Н. Н. Ге, поверяя сокровенные мысли.)

По верному замечанию искусствоведа О. Кругловой, начиная с этой работы на первый план в произведениях Шишкина выдвигается поэтическое начало.

Но было и другое, не менее важное в работе. Он как бы отвечал на вопрос, что воспевать в этом мире, в полдень своей жизни, когда так явно видны начало и конец ее.

Через три года он вернется к этюду и приступит к картине. Сюжет повторится. Даже название будет почти то же - "Полдень". Исчезнет, правда, лес, но откроются бескрайние просторы за ним. Столько воздуха в картинах Ивана Ивановича еще не было.

Обращение к старому этюду, чувствуется, не случайно. Словно одна важная мысль не дает ему покоя: красота земли, окружающей природы, совершенство ее, красота людей, живущих на ней, не могут, не должны порождать зло.

И не это ли почувствовал в картине Ивана Ивановича Третьяков, приобретая ее?

(В скобках отметим, к этой теме Шишкин обратится и в последующем, в частности, работая над картиной "Рожь".)

"...покорнейше Вас прошу сообщить мне, продана Ваша картина "Полдень" или еще нет? И в таком случае, не угодно ли Вам будет уступить мне ее за 300 рублей?" - писал II. М. Третьяков 25 октября 1869 года Шишкину.

"Я очень рад, что картина моя попала к Вам, в такое богатое собрание русских художников", - отвечал через некоторое время Иван Иванович.

Известно, впервые Павел Михайлович пожелал приобрести рисунок Шишкина через Мокрицкого, но покупка не состоялась. Рисунков Шишкина у Третьякова не было до 1870 года.

Еще 23 декабря 1860 года Мокрицкий писал Третьякову: "Поверьте мне, добрейший Павел Михайлович, что я весьма неохотно отпустил Вас, не решив дела насчет рисунка Шишкина. Мне хотелось тогда и сделать вам удовольствие, и самому не остаться в убытке, потому что вещь в самом деле прекрасная и достойная украшать любой альбом".

Через А. А. Риццони, А. Г. Горавского Третьяков получал сведения о работах Шишкина, ("...настоящие виды со всей их непривлекательностью, то есть без прикрас, так и видишь, будто перед тобой что-то знакомое и родное".)

"Полдень" - первая картина Шишкина, приобретенная П. М. Третьяковым.

Павел Михайлович Третьяков продолжал в жизни дело бывшего директора почтового департамента Ф. И. Прянишникова, который, один из первых в России, попытался собрать произведения русской школы. Мысли предшественника глубоко повлияли на П. М. Третьякова, едва он ознакомился с открытой для публики галереей Ф. И. Прянишникова, которую думали продать вскоре после кончины ее владельца.

Впротиву пристрастия всеобщего к иноземному составить русскую школу - это ли не подвиг гражданский?

"Кому не приходила мысль о том, - писал М. В. Нестеров, - что, не появись в свое время П. М. Третьяков, не ^отдайся он всецело большой идее, не начни собирать воедино Русское Искусство, судьбы его были бы иные: быть может, мы не знали бы ни "Боярыни Морозовой", ни "Крестного хода", ни всех тех больших и малых картин, кои сейчас украшают знаменитую ГТГ.

Тогда, в те далекие годы, это был подвиг..."

Идея собирания произведений русской школы, которую осуществлял П. М. Третьяков, возникла не на пустом месте, а рождена была осознанием необходимости утверждения русского в России в противовес западному влиянию.

"Многие положительно не хотят верить в хорошую будущность русского искусства и уверяют, что если иногда какой художник напишет недурную вещь, то как-то случайно, и что он же потом увеличит собой ряд бездарностей, - писал П. М. Третьяков одному из адресатов. - Вы знаете, я иного мнения, иначе не собирал бы коллекцию русских картин, и очень был бы счастлив, если бы дождался на нашей улице праздника...

Я как-то невольно верую в свою надежду: наша русская школа не последнею будет; было, действительно, пасмурное время, и довольно долго, но теперь туман проясняется".

Какова же была нравственная обстановка в обществе, если действия русского человека, родившегося в России и собиравшего картины художников русской школы, считались подвигом!

За три года по возвращении в Россию произошли важные события и в личной жизни Шишкина: он женился на Евгении Александровне Васильевой, у него родилась дочь Лидия, и начал получать всеобщее признание его первый ученик - Федор Васильев.

Впрочем, обо всем по порядку.

Обратимся к источникам.

"Членом Артели Иван Иванович никогда не был, - писала Комарова, - но постоянно там бывал и во всем участвовал как свой человек, подружился со многими и туда же привел Ф. А. Васильева, тогда еще мальчика, ученика рисовальной школы Общества поощрения художеств. Сначала их отношения были отношениями ученика и учителя; но их характеры, взгляды на искусство были до того различны, что вскоре уже они начали расходиться. Васильев, мальчик по годам, оказался человеком совершенно сложившимся, с твердыми воззрениями на жизнь и искусство. Крамской говорил, что трудно было найти две более взаимоисключающие друг друга натуры... Но, к чести обоих надо сказать, что их уважение друг к другу скоро опять восстановилось..."

Где они познакомились и что могло их привлечь друг в друге?

Вот характеристики обоих, оставленные современниками.

Крамской, вспоминая Васильева, писал: "С первого шагу он меня поразил, и неприятно: его манеры были самоуверенны, бесцеремонны и почти нахальны; в 17 лет он не отличался молчаливостью и скромностью... у него эти манеры и тон лежали в самой натуре... Замечу, что первое впечатление быстро изгладилось, так как все это было чрезвычайно наивно и показывало только, что у него были замашки, хватавшие очень далеко; оно и немудрено, так как разница между нами была почти на 14 лет. Так шло около года, если не больше, и я должен сознаться, что часто он приводил меня просто в восторг и свежестью чувств, меткостью суждений и беспредельной откровенностью своего умственного механизма... (Познакомился И. Н. Крамской с Ф. А. Васильевым в исходе 1868 года. - Л.A.) Развивался он в полной гармонии с И. И. Шишкиным, который имел на него влияние в это время, но уже через год резко обозначились пункты разногласия относительно взгляда на натуру. И действительно, трудно найти две более взаимоисключающие друг друга натуры".

Крамской же подметил одну из глубоких черт Васильева - страсть игрока.

"Он не принадлежал к числу тех спокойных натур, которые покорно переносят свое неважное положение; ему нужны были средства принца, чтобы он не жаловался на жизнь, но страсти его имели характер мало материальный. Это были страсти духа. Он, этот мещанин по происхождению, держал себя всегда и всюду так, что не знающие его полагали, что он по крайней мере граф по крови. Однажды у меня в одном имении спрашивали: "Скажите, пожалуйста, как приходится Федор Александрович (Васильев) графу N N?" - "А что?" - "Да так, любопытно знать..." - "Да никак, он не родственник даже!.." - "Ну вот еще! Вы, стало быть, не знаете, что он его побочный сын".

Я улыбнулся... Васильев и настоящих княгинь, полагающих, что у них голубая кровь, заставлял с собою обходиться осторожно..."

"Он - незаконный сын и в метрике записан Федором Викторовым. Отец его действительно был Александр Васильев. До 22 лет человека звали правильно..."

А вот портрет Ивана Ивановича, оставленный человеком, хорошо знающим его: "...с виду суровый, на самом деле добряк, по внешности волостной старшина, на самом деле тончайший художник. Наружность его была типично великорусская, вятская. Высокий, стройный, красивый силач, с зорким взглядом, густою бородой и густыми волосами".

(Как тут не вспомнить слова Ф. И. Шаляпина: "Поразительно, каких людей рождают на сухом песке растущие еловые леса Вятки! Выходят из вятских лесов и появляются на удивление изнеженных столиц люди, как бы из самой древней скифской почвы выделанные. Массивные духом, крепкие телом богатыри".)

Впрочем, по замечанию Н. А. Рамазанова, истые поклонники красот природы отличались необыкновенною ровностию характера, душевным спокойствием, мягкостию нрава и, без сомнения, самою задушевною любовью к искусству. "В истинно даровитых людях, - писал скульптор, - все тихо, плавно, стройно, как те явления природы, которым они, как искренне любящие дети, вполне сочувствуют, пред которыми восторженно стихают всем существом и, согретые безмятежным огнем любви, переносят их в свои произведения; потому-то с последних и веет на нас жизнью самой природы".

Вспомним и еще одну характеристику: "Шишкин предпочитал солнечные полдни, и это характерно для здравого ума и ясного воображения великорусса. В полдне больше всего света, больше подробностей - больше работы и знания. Не в рассудочности Шишкина причина его недостатков, а в робости, в той робости, которой отличаются умы и таланты неокрепших натур. Человек еще не научился верить своим силам и не дает себе полной воли. Бездарности подражают, таланты стесняют себя. Шишкин только тогда решался создавать, когда ему казалось, что предварительно он изучил предмет со всей полнотой".

Сравнивая Шишкина и Васильева, Крамской подмечал: "Один трезвый до материализма художник, лишенный даже признака какого-либо мистицизма, музыкальности в искусстве (как и все почти племя великоруссов), художник, которому недостает только макового зерна, чтобы стать вполне объективным; другой, весь субъективный, субъективный до того, что вначале не мог даже этюда сделать без того, чтобы не вложить какого-либо собственного чувства в изображение вещей совершенно неподвижных и мертвых".

Различные по характеру, они все же сразу подметили главное друг в друге - преданность искусству.

Где могли познакомиться Васильев и Шишкин?

Вспомним, Васильев учился в вечерней рисовальной школе Общества поощрения художников и окончил ее в 1867 году. Именно в те годы в школе преподавали Чистяков, Крамской, Корзухин, Журавлев, М. Клодт.

Мог кто-то из этих художников (исключая Крамского) обратить внимание Шишкина на талантливого юношу, а возможно, и реставратор картин в Академии художеств И. К. Соколов, знакомый лично с Иваном Ивановичем, рассказал ему о работающем у него в услужении Федоре Васильеве.

Простота, прямота Ивана Ивановича, его работы, близкие по духу, настроению, притягивали Васильева. Именно Федор Васильев, став знаменитым художником, не устанет повторять, что за Иваном Ивановичем по праву остается первое место среди пейзажистов. Можно предположить, что он первым подошел к Шишкину, обратившись за каким-либо советом. Остается только догадываться, почему, имея учителей Корзухина, М. Клодта и др. в рисовальной школе, он обратился не к ним, а выделил Шишкина. Не исключено, что он почувствовал в картинах Ивана Ивановича ту музыку, сущность которой стремился познать в природе. Шишкин, оценив способности живой, кипучей натуры гениального мальчика-юноши, которому явно многого не хватало в художественном развитии, взялся быть его наставником. В рисовании и живописи с натуры Васильев, замечал И. Н. Крамской, чрезвычайно быстро ориентировался: он почти сразу угадывал, как надо подойти к предмету, что не существенно и с чего следует начать.

"Учился он так, - вспоминал И. Н. Крамской, - будто живет в другой раз и что ему остается что-то давно забытое только припомнить".

Надо сказать, под влиянием Шишкина мог углубиться интерес Васильева к пейзажу. Человек городской (вспомним пейзаж Ф. Васильева "После дождя", написанный в 1867 году, изображающий петербургскую улицу, омытую летним дождем, - этот "этюд-обещание", как заметил один из критиков, "вызывающий лишь одно предположение - разовьется талант или зачахнет"), он интуитивно тянулся к живой природе (недаром и поражала его в каменном городе гроза, ливень), угадывая, что одно соприкосновение с ней делает человека богаче духовно, способствует внутреннему совершенствованию, но пока не знал ее, и нужен был толчок для этого познания. Таким толчком и послужила встреча с Шишкиным.

На лето 1867 года Иван Иванович берет его с собой на Валаам, на этюды.

Уместно предположение, что благодаря Шишкину

Федор Васильев открыл глухие, непроходимые чащобы, мокрый папоротник, хмурое небо...

По прибытии на Валаам Ф. Васильев принялся заполнять рисунками альбом. Перелистаем его страницы. Любопытно по рисункам судить о том, на что обращал внимание ученик, слушая учителя. Общих дальних планов на рисунках нет. Более внимание уделено плану переднему. Скорее исследователь чувствуется в рисунке, нежели художник. Вспомним, в годы ученичества Шишкин придерживался мысли, что природу должно искать во всей ее простоте, рисунок должен следовать за ней во всех ее прихотях форм. Видимо, потому он занимался в свое время составлением коллекции этюдов различных растений. И тогда же нащупал он метод работы, повторяемый теперь Федором Васильевым. Познание природы ученым образом. Здесь много и от Венецианова: "...ничего не изображать иначе, чем в натуре является".

Конечно же, работа на природе с Иваном Ивановичем ни в коей мере не могла быть сравнима с копированием "оригиналов" в рисовальной школе. Именно здесь, на Валааме, рядом с Шишкиным, нарождался тот художник, тот гениальный Васильев, в котором, по замечанию И. Н. Крамского, "русская пейзажная живопись едва не получила осуществления всех своих стремлений. Он был близок к тому, чтобы сочетать самую строгую реальность с высокопоэтическим чувством".

Можно согласиться и со словами другого художественного критика: "Если бы смерть пощадила его еще несколько лет, мог бы дать нам первоклассные произведения и совершить громадный переворот во всей пейзажной живописи". Есть смысл напомнить лишь некоторые картины Васильева: "После грозы", "Мокрый луг", "Оттепель". Но все это в будущем. А сейчас они с Иваном Ивановичем и другими молодыми художниками изучали Валаам, который для Васильева станет той же школой, какой был Валаам и для Шишкина.

По рисункам Васильева можно судить и об их обыденной валаамской жизни: "У костра в лунную ночь", "В лесу. Встреча с медведем", "Монахи, тянущие невод из воды".

Любопытно: некоторые этюды писали почти с одного места, например, "В церковной ограде. Старое кладбище Валаамского монастыря".

И. Н. Крамской после смерти Ф. Васильева в 1873 году напишет В. В. Стасову: "Вам известно, что он не был учеником Академии и не ей обязан своим развитием, а Шишкину". Он же заметит: "Трудно сказать, в каком бы направлении пошло развитие Васильева, если б не встреча с Шишкиным".

Васильев же писал сестре Евгении, что в восторге от Валаама и тамошней жизни.

Не проходили бесследно и житейские разговоры с Шишкиным. Какие-то нечаянно высказанные мысли Ивана Ивановича могли осесть в сознании ученика.

Иван Иванович в том году закончит картину "Рубка леса". Художественные критики и по сию пору, упоминая о ней, не забывают сказать о жанровых чертах картины, позволяющих увидеть, что и как делают лесорубы, изображенные в ней. Много говорят о "дробленности", "детализации", мешающей общему единению картины. И даже то, что "детализация, к которой он прибегает, является реакцией против отвлеченности природных форм в пейзажах академической школы".

Но вспомним слова Ф. М. Достоевского: "Теперь безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков... Но человек, истощающий почву с тем, чтоб "с меня только стало", потерял духовность и высшую идею свою. Может быть, даже просто не существует".

Не эту ли картину изображает Иван Иванович, которого так больно задевала "Рубка леса" в России. Рубка национальных устоев, нравственности, гармонии человеческой жизни.

Он как бы говорит: там, где разрушение Бога (в данном случае природы), - там смерть.

Д. И. Менделеев, характеризуя эту пору в России, напишет: "Русский мужик, переставший работать на помещика, стал рабом Западной Европы и находится от нее в крепостной зависимости", и далее: "Крепостная, т. е. в сущности экономическая зависимость миллионов русского народа от русских помещиков уничтожилась, а вместо нее наступила экономическая зависимость всего русского народа от иностранных капиталистов...", "миллиарды рублей, шедшие за иностранные товары... кормили не свой народ, а чужие".

Эти миллиарды зарабатывали, вырубая, в частности, и продавая лес.

Летом 1867 года на острове Валаам появился молодой ученый А. А. Иностранцев. Ему нужно было сделать петрографические дополнения к описанию острова, оставленному ранее С. С. Куторгой.

Едва пароход миновал темные высокие скалы и причалил в уютной бухте, А. А. Иностранцев направился к настоятелю монастыря - игумену Дамаскину.

Услышав, что молодой ученый будет изучать камни, Дамаскин оживился. Признался даже, что сам увлекается ими. На Валааме, неподалеку от монастыря, имелась изба, в которой шлифовали камни.

"После нашего разговора о камнях, - вспоминал А. А. Иностранцев, - Дамаскин вызвал послушника и дал ему следующий наказ: "Поместить их (т. е. меня) там же, где живут дикари". Не расспрашивая о том, кто такие эти дикари, я пошел за послушником, и он привел меня к большой монастырской гостинице, где мы поднялись в самый верхний этаж, и там отвел мне свободную комнату. Он же предложил мне подать самовар и булки, от чего я не отказывался, ибо не обедал, а трапеза в монастыре была окончена до прихода парохода. Монастырские булки из просфирного теста я нашел превосходными и отсюда заключил, что на Валааме с голоду не пропаду.

Разложив перед собой довольно подробную карту острова Валаам, я стал обдумывать планы своих предстоящих работ, но мысль о том, что меня поселили с какими-то дикарями и кто такие эти дикари, не давала мне покоя. Решение этой задачи затянулось, и только около 6 часов вечера я услыхал на лестнице шум, хохот и разговор, и слышал, как поднимается наверх целая компания. Дверь своей комнаты, выходящей на площадку лестницы, я нарочно оставил открытой, чтобы увидеть дикарей, на соседство с которыми меня обрек игумен. Смотрю и вижу, что эта компания состоит из 5-6 человек, одетых в штатское, и ничего общего с дикарями не имеет. Скоро им подали большущих размеров самовар, и, продолжая шуметь, компания, видимо, принялась за чаепитие. При самом начале последнего ко мне зашел крайне симпатичной наружности, весь обросший волосами, с большой бородой человек и рекомендовался художником Шишкиным. Это и был наш известный пейзажист-лесовик И. И. Шишкин. Узнав, кто я такой и для какой цели на Валааме, он любезно пригласил меня на чаепитие и познакомил меня со своими товарищами, среди которых были и его ученики. Оказалось, что И. И. довольно часто лето проводил для этюдов на Валааме и обыкновенно в виде платы за свое здесь пребывание дарил игумену свои картины, которыми, как я видел при первом знакомстве с Дамаскиным, увешана гостиная.

У компании, кроме чая, я нашел и довольно обильную закуску из ветчины, колбас, сыру и масла, что совместно с прекрасным монастырским хлебом и булками представляло очень заманчивый материал для утоления голода, Я полюбопытствовал узнать, как при существующем строгом режиме монастыря здесь допускается скоромное. На это получил ответ, что запасы скоромного им привозит из Сердоболя, а иногда из Петербурга капитан парохода и что первоначально и были некоторые пререкания с монахами, но им удалось завоевать это право. По-видимому, за употребление скоромного, а равно и за их довольно шумливый нрав их и прозвал игумен дикарями. За этим чаепитием мне было предложено на время моего пребывания вступить к ним в артель, на что я с удовольствием согласился и пользовался этими чаепитиями две недели вплоть до своего отъезда".

Узнав, что А. А. Иностранцев собирает материал для диссертации, Иван Иванович принялся показывать ему места, где в свое время писал этюды для дипломной работы. Ученый же рассказывал ему о геологических процессах.

По истечении двух недель новые друзья всей компанией пошли провожать геолога на пристань и долго махали вслед пароходу, отплывающему в Петербург. (Дружеские отношения с И. И. Шишкиным А. А. Иностранцев будет поддерживать долгие годы.)

Глубокой осенью вернутся в Петербург и художники.

Зимой вместе с работами Ивана Ивановича Шишкина на выставке Общества поощрения художников будут выставлены и этюды Федора Васильева.

Новую фамилию запомнят ценители искусства.

Лето следующего года Шишкин проведет вместе с семьей Ф. Васильева в деревне Константиновка под Петербургом. Комарова упоминает, что в то лето художники занимались специальным изучением в этюдах различных по форме облаков. О том, каких успехов достиг Ф. Васильев, свидетельствует следующий факт. И. Е. Репин в Петербурге навестит однажды "одноэтажный, низенький дом" Васильевых и будет ошеломлен, увидев на этюде дивно вылепленные облака и то, как они освещены. Трудно было поверить, что написал это не ученик Академии, а человек, недавно оставивший работу почтальона.

- А учитель, брат, у меня превосходный: Иван Иванович Шишкин, - скажет Васильев, - прибавь еще всю Кушелевку и уж, конечно, самую великую учительницу: натуру, натуру! А Крамской чего стоит?!

Любопытно одно замечание, запомнившееся И. Е. Репину. Васильев, увидев эскиз к картине "Бурлаки на Волге", произнес: "...чем проще будет картина, тем художественнее". Не Ивана ли Ивановича слышен здесь голос?

Словно с какой-то ненасытной жадностью работал в окрестностях деревни Васильев. Появлялись одна за другой картины: "У водопоя", "Близ Красного села", "Перед грозой".

Ранее оторванный от природы, не всегда понимающий ее, он теперь словно прозревал.

В том же году появятся картины "Вид в Парголове", "Возвращение стада"...

Но окончательное пробуждение произошло во время поездки Ф. Васильева в Тамбовскую губернию, в имение Строганова Знаменское-Карьян.

"Я всем наслаждался, - писал 10 июня 1869 года Васильев своему другу Нецветаеву, - всему сочувствовал, все было ново... новые места, люди, а следовательно, и впечатления обступили со всех сторон и не дают умирать мысли и чувству".

Здесь, на Тамбовщине, отрезанной от остальной России бездорожьем, среди прекрасных мест, он впервые увидит, сколь красивы духовно люди в заветной глубине России.

"Выедешь в степь - чудо! Рожь без границ, гречиха и просо, пчелы и пасеки, журавли да цапли со всех сторон плавают в воздухе, а под ногами бежит ровная теплая дорога с густыми полосами цветов по бокам. Воздух, особенно утром, дышит ароматами (без преувеличения), так что чувствуешь, как он входит в легкие..."

Работал Васильев так настойчиво и самозабвенно, что через два года, в 1871 году, Шишкин, увидев его картину "Оттепель", скажет: "О! Он скоро превзошел меня, своего учителя..." Правда, сам Федор Васильев будет придерживаться другого мнения.

Иван Иванович, напомним, ввел Васильева в Артель, познакомил с Крамским, который попросту влюбился в молодое дарование.

О картине "Оттепель" Крамской скажет Федору Васильеву: "...ваша теперешняя картина меня раздавила окончательно. Я увидел, как надо писать. Как писать не надо - я давно знал..."

Требования же молодого человека к своей работе были столь высоки, что его не удовлетворил этот отзыв.

И не угадывается ли и здесь голос Шишкина?

На вечерах у "артельщиков" художники впервые всерьез занялись офортом. А. И. Сомов вспоминал, что Шишкин "как более опытный между членами кружка помогал многим из них своими советами и примером".

По-видимому, и Ф. Васильева Шишкин познакомил с приемами работы над офортом.

Решили выпускать "Художественный автограф". Сняли помещение для мастерской, купили печатный станок.

Шишкина, увлеченного созданием офорта, изобразит в своей картине Г. Г. Мясоедов. (Ныне она находится в картинной галерее имени К. А. Савицкого в Пензе.)

Кончилось тем, что издали три альбома русских аквафортистов.

Свободное время проводили в беседах. М. Антокольский оставил интересные воспоминания об этих вечерах.

"...Там познакомился я с молодым, в высшей степени талантливым пейзажистом Васильевым, умершим так рано и для себя и для искусства. Тут же узнал "дедушку лесов", как тогда звали пейзажиста Шишкина. Трудно было верить, чтобы этот колоссальный человек, весь обросший волосами, на вид серьезный и даже сердитый, был в то же время добродушным, как ребенок, - так, по крайней мере, отзывались о нем все, сам же я знал его мало... Карты и танцы не были в ходу, зато затевались разные игры - вообще чувствовался простор, где можно было разойтись. У меня осталась в памяти игра в жмурки. Как сейчас вижу громадную фигуру "дедушки лесов", стоящую посреди залы с завязанными глазами: несколько прогнувшись вперед, растопырив руки и ноги, он старается ловить нас в пустом пространстве - мы ловко подкрадываемся к нему и с хохотом отскакиваем в стороны".

Живописный портрет Ф. Васильева оставил И. Е. Репин.

"На этих вечерах 1869-1871 годов особенно выдавался своей талантливостью и необыкновенной живостью Ф. А. Васильев, ученик И. И. Шишкина. Это был здоровый юноша девятнадцати лет, и Крамской сравнивал его по таланту со сказочным богачом, не знающим счета своим сокровищам и щедро и безрассудно бросавшим их где попало. На вечерах за его спиной всегда стояла толпа, привлеченная его богатой фантазией. Из-под рук его выливались все новые прелестные мотивы, которые переделывались тут же на сто ладов, к ужасу следивших за ним. Все это делалось им шутя, виртуозно, вперемежку с заразительным хохотом, которым он вербовал всю залу. Он живо хватался за всякое новое слово, жест, сейчас же воспроизводил, дополнял, характеризовал или комически декламировал... Нельзя никак было подумать, что дни этого живого, коренастого весельчака были уже сочтены и что ему придется скоро кончать их безнадежным чахоточным страдальцем в Ялте". (Васильев умрет в 1873 году. - Л. А.)

Дописывая портрет Ф. А. Васильева, И. Е. Репин скажет: "Мне думается, что такую живую, кипучую натуру, при прекрасном сложении, имел разве Пушкин. Звонкий голос, заразительный смех, чарующее остроумие с тонкой до дерзости насмешкой завоевывали всех своим молодым, веселым интересом к жизни: к этому счастливцу всех тянуло, и сам он зорко и быстро схватывал все явления кругом, а люди, появляющиеся на сцену, сей час же становились его клавишами, и он мигом вплетал их в свою житейскую комедию и играл ими".

Живость и талантливость Васильева обратили на себя внимание и графа С. Г. Строганова - известного деятеля русского просвещения и художественного образования, которому многие из наших знаменитых художников обязаны первыми шагами на поприще самостоятельной деятельности.

Трудно сказать, обладала ли теми же качествами сестра Ф. Васильева, сколь сильно различались они характерами, но одно можно сказать уверенно: познакомившись с Евгенией Васильевой, Шишкин прикипел к ней душой. (Верно, позабыты были пм давние наивные записи, оставленные в ученической тетради: "Любовь - злой червяк. Он прокрадывается сперва нам в глаза, а потом заползает и в сердце...")

Чувства глубоки, искренни. Бывали ли они на выставках, гуляньях, катках, судить нам трудно. Однако из поздних писем видно, что супруги Шишкины часто посещали концерты. Маловероятно, чтобы сестра гениального художника и жена великого художника была равнодушна к искусству.

Брат и сестра Васильевы многое переняли от отца - по-своему талантливого человека, которому волею судеб не суждено было раскрыться.

Чиновник петербургского Департамента сельского хозяйства Александр Васильев, живший вне церковного брака с Ольгой Емельяновной Полынцевой и имевший двух незаконнорожденных детей: Евгению (1847 года рождения) и Федора (родился в 1850 году), считался родственниками жены "человеком несостоятельным и меняющим места только "по крайней взбалмошности и неспособности к мало-мальски усидчивому труду".

Думается, это не так. Одаренность Федора Васильева, его увлечение музыкой, интеллектуальные способности, яркость и живость характера, страсть игрока, умение сострадать перешли от отца. Этот маленький человек жил миром, который неприемлем был миру Департамента.

("...Ужасно интересна духовная жизнь человека, его способность вследствие, вероятно, наследственности носить в себе какие-то темные, неясные зародыши будущих мыслей, поступков или даже целого характера", - напишет Ф. Васильев И. Н. Крамскому 21 июля 1872 года, размышляя о становлении характера человека.)

И нельзя не согласиться со словами одного из нынешних художественных критикой, что в этом "маленьком человеке" было "что-то человечески ценное, но погубленное жизнью".

Из департамента А. Васильев перешел на почтамт, где сортировщиком газетной экспедиции проработал последние годы своей жизни. Он умер в 1865 году в Обуховской больнице, оставив жену и четырех детей в безденежье.

Уезжая на Валаам летом 1867 года, Шишкин оставлял в Петербурге родного человека. О характере взаимоотношений между Евгенией Александровной и Иваном Ивановичем можно судить по следующему письму, отправленному из Санкт-Петербурга 22 июня 1867 года:

"Милый и дорогой мой Ванечка!
Мы получили от брата письмо 19 июня в 10 часов вечера; нам привез его буфетчик с парохода "Летучий". Он же привезет и наше к вам письмо. Федя пишет, что он в восторге от Валаама и от изобилия флоры. Но вот что опечалило нас в его письме, а именно, он пишет, что у него не хватает денег, а нам решительно взять негде. Ты знаешь, мой друг, с чем мы остались. Итак, прошу тебя, если он будет нуждаться в деньгах, то помоги ему, мой голубчик Ванечка. Я так скучаю без тебя, сижу дома и работаю. Здоровье мое стало плохо, я не знаю, скоро ли все это кончится со мною, мне так тяжело и скучно, никто не придет и не навестит меня, от всех я должна прятаться, чтобы не навлечь на себя презрение от людей. Из твоих денег у меня осталось 70 руб(лей), и мы сидим теперь на 8 руб(лях) в месяц. Мамаша тоже не совсем здорова, и в этом виноваты мы с тобой, она простудилась, когда поехала со мной к бабке. Я и мамаша просим тебя передать поклон Ивану Васильевичу. И вот еще просьба к тебе: не оставь брата, помоги ему выйти в свет, смотри за ним построже, ведь он молод и неопытен. Я и мамаша сумеем оценить и отблагодарить тебя, моего доброго друга. Мамаша поручила тебе его, как родному отцу. И я с мамашей будем молить Бога, чтобы оп помог вам...
Остаюсь любящая и преданная тебе, твоя Е. В.".

Они живут по-семейному ("Женя, так порядочные жены не делают..." - письмо от 22 августа 1868 года) еще до церковного брака. Долгое молчание ее выводит его из себя. Он бывает резок, и по письмам чувствуется, ревниво оценивает отношение к себе ("...в две недели и одно письмо, и то писанное наскоро, торопясь, да это приписка, не то что письмо?!!") и, угасив ревность, умоляет об одном: пиши, пиши, пиши, пиши и пиши.

Осенью 1868 года он едет в Елабугу испрашивать родительского благословения на женитьбу.

Старики рады и счастливы, особенно отец.

Из родительского дома отправит он "милой Женьке" письмо. ("Ну, брат, немного же я и, конечно, ты поживились от Елабуги, ровно ничего я не привезу ни себе, ни тебе (да, по правде, нечего было и дать, потому что у родителей ничего нет - все прожили), да нам ничего и не надо...")

В конце письма трогательное признание ("...скучаю, а ведь, конечно, ни по ком, как по тебе, милая Женька, не скучай и ты, меньшонок...").

28 октября 1868 года Иван Иванович Шишкин обвенчался с Евгенией Александровной Васильевой.

28 февраля родится первенец - дочь Лидия.

"По своему характеру Иван Иванович был рожден семьянином; вдали от своих он никогда не был спокоен, почти не мог работать, ему постоянно казалось, что дома непременно кто-нибудь болен, что-нибудь случилось, - писала Комарова. - Во внешнем устройстве домашней жизни он не имел соперников, создавая почти из ничего удобную и красивую обстановку; скитание по меблированным комнатам ему страшно надоело, и он всей душой предался семье и своему хозяйству. Для своих детей это был самый нежный любящий отец, особенно пока дети были маленькие. Евгения Александровна была простая и хорошая женщина, и года ее жизни с Иваном Ивановичем прошли в тихой и мирной работе. Средства уже позволяли иметь скромный комфорт, хотя с постоянно увеличивающимся семейством Иван Иванович не мог позволять себе ничего лишнего. Знакомых у него было много, к ним часто собирались товарищи и между делом устраивались игры, и Иван Иванович был самым радушным хозяином и душой общества".