Последнее десятилетие

К. А. Савицкий написал по эскизу II. И. Шишкина медведей в картине "Утро в сосновом лесу", но подписи своей на картине первоначально не поставил. Не поставил, ибо, по-видимому, осознавал, что его предложение изобразить медведей в лесу явилось лишь поводом для написания Шишкиным полотна, более глубокого по содержанию. И чуткая критика уловила разницу материала. "Уйдите взглядом в этот седой туман лесной дали, в "Медвежье семейство в лесу" или в прихотливую чащу его "Дебрей", - писал рецензент, литератор В. М. Михеев, - и вы поймете, с каким знатоком леса, с каким сильным объективным художником имеете дело. И если цельности вашего впечатления помешает что-нибудь в его картинах, то никак не деталь леса, а, например, фигуры медведей, трактовка которых заставляет желать многого и немало портит общую картину, где поместил их художник..."

На XVII передвижной выставке картина была выставлена за подписью одного Шишкина. Ее приобрел П. М. Третьяков. В рецензиях фамилия К. А. Савицкого не упоминалась. Выставка в Петербурге закрылась 2 апреля, а 12 апреля на открывшейся в Москве, в Московском училище живописи, ваяния и зодчества выставке, посетители могли увидеть на картине "Утро в сосновом лесу" рядом с подписью И. И. Шишкина фамилию К. А. Савицкого. Под этими фамилиями картина была обозначена в московском каталоге.

Сам К. А. Савицкий писал 4 марта 1889 года родителям жены Дюмуленам: "Не помню, писали ли мы Вам о том, что на выставке я не совсем отсутствовал. Затеял я как-то картину с медведями в лесу, приохотился к ней. И. И. Ш-н и взял на себя исполнение пейзажа. Картина вытанцевалась, и в лице Третьякова нашелся покупатель. Таким образом убили мы медведя и шкуру поделили! Но вот дележка-то эта приключилась с какими-то курьезными запинками. Настолько курьезными и неожиданными, что я отказался даже от всякого участия в этой картине, выставлена она под именем Ш-на и в каталоге значится таковою.

Оказывается, что вопросы такого деликатного свойства в мешке не утаишь, пошли суды да пересуды, и пришлось мне подписаться под картиной вместе с Ш., а затем поделить и самые трофеи купли и продажи. Картина продана за 4 т., и я участник в 4-ю долю! Много скверного ношу в сердце своем по этому вопросу, и из радости и удовольствия случилось нечто обратное.

Пишу Вам об этом потому, что привык держать сердце свое перед Вами открытым, но и Вы, дорогие друзья, понимаете, что весь этот вопрос крайне деликатного свойства, а потому нужно, чтобы все это было совершенно секретным для каждого, с кем я не желал бы разговаривать".

Письмо написано разгоряченным сиюминутной ситуацией К. А. Савицким, который был весьма разумен в жизни. Видимо, в какой-то степени задело его как художника, что П. М. Третьяков или И. И. Шишкин (теперь уже трудно это установить) определили работу его в четверть от стоимости картины.

Нельзя не привести здесь и любопытного воспоминания П. А. Мудрогеля, которое в какой-то степени позволяет понять возможную ситуацию, вызвавшую подобную реакцию у К. А. Савицкого.

"Не ладил он (П. М. Третьяков. - Л. А.) иногда с К. А. Савицким, - вспоминал Н. А. Мудрогель. - Какая-то черта этого художника не нравилась Третьякову. В 1898 г. он приобрел у Шишкина его большую картину "Медвежье семейство в лесу". На этой картине медведей написал Сав., почему Ш. и предложил Сав. подписаться. Савицкий подписался, но уже после того, как картина была куплена Третьяковым. Когда картина была доставлена в галерею, Третьяков удивился, увидев подпись Сав-го.

- Я покупал картину у Ш. Почему еще Сав.? Дайте-ка скипидару.

Я принес французский скипидар, и Третьяков смыл подпись Савицкого. Через несколько дней Сав. приезжает в галерею и смотрит, нет его подписи. Он ко мне: "Где подпись?" Я очень смутился и объяснил ему его историю.

Я думаю, что все недоброжелательство Третьякова против Сав. возникло из-за другой картины художника - "Встреча иконы".

О мотивах возможного недоброжелательства можно судить по факту, сообщаемому Е. Г. Левенфиш, автором монографии о К. А. Савицком: "Еще один раз, в 1893 году (о более раннем случае не сообщается. - Л. А.), Сав. попытался подправить колорит этой картины ("Встреча иконы"), когда он в галерее Третьякова делал с нее вариант-повторение (по заказу И. Е. Цветкова). Тогда эта попытка Савицкого чуть не привела его к ссоре с Третьяковым, кот. никому из авторов, после того как картина попадала в галерею, не разрешал к ней прикасаться".

Отношения между художниками до конца дней оставались дружескими. Через несколько лет после смерти И. И. Шишкина К. А. Савицкий, который тогда жил в Пензе, устроил выставку картин и двухсот офортов И. И. Шишкина, хранившихся у него. Незадолго до смерти Иван Иванович подарил К. А. Савицкому картину "Лес-осинник". Дарил он редко и, как правило, людям дорогим и симпатичным ему.

Более всего он расположен к молодым, внимателен к ним, радеет за них. "Обращаюсь к Вам с просьбой - будете посылать мне деньги, возьмите из них 50 рублей и передайте ученику Училища живописи Василию Александровичу Журавлеву. Он, бедняга, просит. Он жил или теперь еще живет у Е. С. Сорокина - пожалуйста..." - писал он 5 апреля 1890 года Хруслову. В том же году обратился к секретарю Общества поощрения художеств Н. П. Собко с просьбой об увеличении стипендии ученику Академии художеств Фомину, "человеку достойному, положительному и честному". В письме к А. А. Киселеву от 6 декабря 1891 года просил узнать, нуждается ли ученик Училища живописи и ваяния Петр Первунин в деньгах, дабы помочь ему. Бывали случаи, когда люди непорядочные играли на его отзывчивости, и он, получая письма с просьбой о помощи, попадал на эту удочку, "Обманывали, шельмы", - признавался Иван Иванович.

Подарил он этюд и талантливому художнику В. Д. Поленову, который 24 февраля 1889 года, за день до открытия передвижной выставки, зашел вечером к Ивану Ивановичу. "...Очень много говорили и обо многом договорились.

...Шишкин мне даже подарил этюд, что он очень редко делает, - в такую я к нему взошел в милость", - писал В. Д. Поленов.

Говорили, вероятно, не об одной выставке, рассуждали, надо думать, и о делах академических. В то время, по свидетельству Комаровой, на "средах", происходивших в доме у И. И. Шишкина, только и говорилось, что об Академии. Многие радовались тому, что Исеев попался на взятках, и ратовали за закрытие Академии, другие выступали за ее реорганизацию. В числе последних был и

Иван Иванович Шишкин. Не раз и не два вспоминал он Крамского, мысли его о необходимости создания школы.

- Армия противников увеличивается молодежью, - говаривал Иван Николаевич, - и молодежь эта враждебна даже нашим положениям в искусстве... Товарищество наше не увеличивается в силах и работниках, а Академия увеличивается и с каждым годом все больше и больше будет увеличиваться...

- Вот когда такой человек был бы нужен, - повторял Иван Иванович, - никто бы теперь не был так на месте, как Крамской. Поймите, - говорил он, обращаясь к товарищам, - академическое дело - позор для нас, русских художников, и каждый по мере сил должен стараться его исправить.

На него нападали Куинджи и Ярошенко.

- Вы связались с графом Толстым, Иван Иванович, выдумали помогать Академии, - говорили с осуждением они, - и того не понимаете, что для передвижников важнее всего, чтобы ей было как можно хуже.

Шишкин горячился и отвечал весьма сердито:

- Юноши, будущие художники, идут не к нам, а в Академию, надо подумать и о них. И пока товарищи будут держаться и работать, как они и прежде работали, никакая Академия им не страшна, гак как задача их различны.

Споры были ожесточенными. Большинство шло за Куинджи и Ярошенко. Но шли больше по привычке, и это особенно вызывало раздражение у Шишкина.

Поостынув, более спокойно говорил он:

- Русские должны положить почин, у них нет еще вековых традиций. А дело новой Академии - на века. Старая Академия, построенная по образцу западных, в России не могла привиться. Она, на мой взгляд, должна заключать ныне в себе управление всеми школами и художественными делами, и сделаться должна заведением, где были бы не ученики, а художники, уже заявившие себя чем-нибудь, но еще молодые и неопытные; они пользовались бы там советами людей опытных и имели бы помещение для занятий.

Ярошенко, до конца дней оставшийся непримиримым врагом Академии, говорил Шишкину:

- Толстой уйдет, что станете делать?

- А он уйдет, уйдет, - убежденно поддакивал Куинджи.

- Иван Иванович, не делайте глупостей, не связывайтесь с Академией, не сближайтесь с графом Толстым, - настаивал Ярошенко.

Шишкин стоял на своем.

- Вперед надобно смотреть, - говорил он. - Дело важное, на десятки лет, целое сословие затронет.

В конце концов лед тронулся. Куинджи, поразмыслив хорошенько, перешел на сторону Ивана Ивановича, а за ним следом и еще несколько человек разошлись с Ярошенко. В Академии художеств назначили комиссию для создания нового устава, и в нее выбрали некоторых передвижников: Поленова, Савицкого, Мясоедова, Куинджи. Ивана Ивановича не выбрали; знали, он не любит заседаний, терпеть их не может. Шишкин был благодарен за это.

В 1891 году Г. Мясоедов написал портрет И. И. Шишкина. Иван Иванович изображен в мастерской в тот момент, когда рассматривает только полученный оттиск офорта. (В скобках заметим, велико было влияние Шишкина, бесед его на Г. Г. Мясоедова, для которого потребностью, необходимостью было запечатлеть на полотне Шишкина.) Засучены рукава модной куртки, на ногах красивая обувь. Он обихожен, спокоен, уверен в себе. Но одно лишь, видимо, интересует его по-настоящему - работа.

Угадывается и внимание, которым он был окружен в семье. И как тут не вспомнить ревнивого замечания И. Е. Репина, сообщавшего в одном из писем В. Д. Поленову: "У Шишкина, как всегда, много этюдов. Очень комфортабельно у него устроила сестра жены его квартиру: прекрасная мебель, уютно и очень мило. Хорошо, когда женщина способна устроить семейный очаг; только редкость такие женщины!"

Сохранилась фотография, на которой Иван Иванович, в этой же модной одежде, запечатлен за работой на природе.

После Шмецка, близ Нарвы, где был превосходный лес, подходивший к самой даче, Шишкины отправились на острова и прожили там до середины октября 1888 года на Крестовском. Иван Иванович писал Неву, запущенный сад Лаваль, к которому ездил на лодке. В Шмецке ("места хорошие, а люди дрянь... Немцы и немецкие чухни ужасно надоели") много фотографировал. Ждал

Волковского, но тот так и не объявился. Приезжала жена Гине с дочерью.

Осенью предполагалось на Всемирной выставке в Париже показать картины передвижников. Но затея не выгорела. Подвели сжатые сроки.

Зима выдалась морозная и держалась долго. По-видимому, в эту зиму И. И. Шишкин написал один из лиричнейших этюдов "Золотая осень", который он выставил позже, в 1891 году, на выставке работ передвижников. Осенний лес, берег озера. Истинная музыка звучит в нем. Иван Иванович как цветовик в этой работе трудно сравним с кем-либо. Такой воды у него еще никогда не видели.

На следующее лето он отправился в Петрозаводск. Побывал на знаменитом водопаде Кивач, по пути делая зарисовки леса. Писал этюды в Мери-Хови, гостя, по-видимому, у Бориса Николаевича Ридингера - владельца мызы, будущего супруга дочери Лидии.

Съездил он и в Финляндию, где сделал несколько набросков горящего леса.

Возвратившись в Петербург, приступил к работе над картинами "Зима в лесу" и "Зима".

В апреле обратился с просьбой к управляющему морозовскими мануфактурами Е. М. Хруслову помочь заполучить от владельцев мануфактуры нечто вроде "открытого листа", ибо с целой компанией собирался выехать на этюды в Тверскую губернию. Сведений же о местности, кроме Ниловой пустыни, не имели никаких.

Картины, несмотря на высокие цены, им назначенные, находили покупателей. Журнал "Нива", приобретя в собственность две картины Шишкина - "Сосновый лес" и "Запущенный парк", - воспроизвел их на своих страницах, дав и портрет его. О впечатлении, полученном от воспроизведенных работ, известил в том же апреле месяце долго молчавший друг детства, двоюродный брат Ы. Н. Подъячев. "Затем с особенною отрадою вгляделся в портрет твой в № 52 "Нивы", - писал он. - К сожалению, портрет этот произвел на меня не отрадное впечатление: выражение болезненности, тяжелого духовного с стояния, желчи (если только не исказила литография натуры), выражающаяся в лице и даже всклокоченной большой бороде... Таким и я себя нередко вижу в зеркале в тяжелом тревожном состоянии..."

Е. М. Хруслов выполнил просьбу И. И. Шишкина. Был получен следующий документ: "Приказчикам за-шлюзных рощей Крупскому, Щербакову и другим. Правление поручает Вам принять сего Ивана Ивановича г. Шишкина и его товарищей, показать им лес и озера во владениях Товарищества, предоставив им помещение в лесных конторах и все возможные удобства. Директор Я. Гартунг".

В мае вместе с Е. П. Вишняковым отправились к истокам Волги, в Тверскую губернию. Но сделано было немного. Сам Иван Иванович через год напишет следующее: "Малочисленность этюдов с верховьев Волги была обусловлена как не совсем благоприятной погодой во время поездки (стояли холода), так, в особенности, чрезвычайно дурными дорогами для проезда к верховьям. Приходилось с большим трудом двигаться по топям, болотам и грязям при почти полном безлюдье этой стороны".

Закончилась поездка деревней Коковкино.

Связана с именем Шишкина в Тверском крае и еще одна деревня - Волговерховье. Здесь он сделал несколько этюдов. Известно из рассказов людей местных, старожилов, что Шишкин в благодарность гостеприимным хозяевам, коковинским крестьянам, подарил картину, изображающую ручей Волгу. Местонахождение этой картины неизвестно.

Тронул его красотой своей Селигер. Особо привлекли его острова Столобный и Городомля, на которых он работал.

Городомля - второй по величине остров на Селигере. Вековые сосны на нем. А в глубине леса - внутреннее озеро.

Когда-то остров принадлежал боярину Борису Федоровичу Лыкову. В 1629 году тот подарил его мужскому монастырю Нилова пустынь. На острове был основан Гефсиманский скит, в котором селились престарелые монахи-схимники¹.

Деревянная ярусная церковь да несколько деревянных домов в одно-два окошка - вот и все живое на острове. По ночам, в глухом лесу, ухал филин, кричала у озера выпь...

"Роща, принадлежащая Ниловой пустыни", "Старая сосна в Ниловой пустыни", "Часовенка над ключом, дающим начало Волге", "Первый мостик через Волгу", "Лесная глушь в начальном течении Волги", "Лес Ниловой пустыни" - эти работы Иван Иванович представит на персональной выставке, которая откроется в Академии художеств в 1891 году.

Из Тверской губернии Иван Иванович отправился в Финляндию, на этюды, ненадолго задержавшись в Петербурге. В Финляндии, но свидетельству Комаровой Иван Иванович принялся за изучение солнечных пятен на соснах и песке, нарисовал несколько бесподобных рисунков больших сосен.

Работа была прервана свадьбой дочери. Лидия обвенчалась в Териоках с Борисом Николаевичем Ридингером и уехала в его имение Мери-Хови.

Грустно и одиноко было Ивану Ивановичу. Не сразу и нелегко согласился он с мыслью, что первенец его - Лидия, с которой, чего греха таить, иногда бывал суховат, отныне будет жить не с ним, а в чужой семье.

"Слава богу, что довольна и счастлива, - тяжело вздохнув, напишет он ей 18 июня 1890 года из Петербурга. - Дай вам бог и впредь согласия и любви... Примите от меня благословение на все доброе, честное и хорошее. Остаюсь любящий вас сердечно. А ты, милая Люди, не думай, что я к тебе был суров и сух, и не пеняй за прошлое. Остаюсь любящий отец твой..."

"Вот и остался почти что один, - думал он, поглядывая на десятилетнюю Ксению. - Старый-престарый трухлявый пенек... И начинается у одних новая жизнь, а у других... у других закат на горизонте. Закон жизни..."

Дела Академии художеств увлекли его. Мысль об учениках не оставляла, его. Он подумывал о программе обучения.

Талантливому Фомину, который спрашивал у него, как надо учиться, говорил:

- Учиться надо сначала у природы. И только потом, когда научился видеть, понимать натуру, уже для приобретения изящества, для усвоения высшей красоты, созданной человеком, нужно изучать вечные образцы человеческого творчества.

Они частенько беседовали с ним о пейзаже, назначении его. "О пейзаже Шишкин говорил, что это самый молодой род живописи, так как всего только каких-нибудь сто лет прошло с тех пор, как люди начали понимать и изучать жизнь природы, а прежде самые великие мастера становились в тупик перед деревом, что человек среди природы так мелок, так ничтожен, что отдавать ему преимущества нельзя".

- Разве в лесу не чувствуешь себя таким слабым, уничтоженным, разве не сознаешь, что составляешь только какую-то ничтожную частицу этой невозмутимой и вечно прекрасной природы? - спрашивал он Фомина. - Природа вечна, и вечен лишь дух человека. Нынешнее поколение не умеет еще понимать таинства природы, но в будущем, помяните мое слово, в будущем придет художник, который сделает чудеса, и он будет русский, потому что Россия страна пейзажей.

Так, со слов И. И. Шишкина, записала разговор Комарова.

В один из дней познакомился через И. Е. Репина с Н. С. Лесковым. Начал бывать у него. Любил этого писателя. Познакомившись, почувствовал близкого человека.

- Люблю ваши задумчивые леса, - сказал при первой встрече Лесков.

- А я ваш давнишних! читатель и поклонник, - ответил Иван Иванович.

Заговорили о Валааме, петербургских знакомых, литературе.

- От того, чем заняты умы в обществе, нельзя не страдать, - говорил Лесков, - но всего хуже понижение идеалов в литературе. Рассолилася она совсем. Многие пишут гладко ныне, да это ничего не стоит. Я вот, признаюсь вам, жду чего-нибудь идейного разве что от Фофанова. Старики уходят, а молодежь... молодежь... Чехов вот талантлив очень, да не знаю, коего он духа. Самомнящее в нем есть нечто и сомнительное. Впрочем, возможно, и ошибаюсь.

- Репин вот говорит об "оподлении" общества. Сказывает, и в коей-то степени верно, произошло это по той причине, что вытравлены лучшие, даровитейшие силы. Убеждает, настает царство посредственности. А ведь происходит такое, на мой взгляд, по одной причине, - отходит человек от церкви и забывает идею, идеалы нации.

- Верно, верно, Иван Иванович. Тогда не радеет человек за душу нации, когда свою душу без пригляда оставляет. Вот оттого и забывают люди пишущие о назначении своем. Где она, скажите, нынешняя критика? Кто из них до сих пор понял вред нигилизма, игравшего в руку злодеям, имевшим расчеты пугать царя Александра Второго и мешать добрым и умным людям его времени? Не для России ли русский человек жить должен?

С Н. С. Лесковым не раз и не два будут говорить они о литераторах и художниках, задачах их.

В июне 1894 года, узнав о смерти Н. Н. Ге, интересуясь, где и при каких условиях умер он и где и как схоронили его тело, Н. С. Лесков направит письмо Т. Л. Толстой, в коем будут такие строки: "А за час до известия у меня сидел Шишкин, и мы говорили о Ге. Здесь много художников, и все вспоминают о нем с большими симпатиями, и всем хочется знать: где и как он совершил свой выход из тела".

Мысль о "выходе своем из тела" подстегивала Шишкина, торопила сделать главное. А главное заключалось во внимании к ближнему, помощи ему.

Нельзя не упомянуть здесь и еще об одном знакомстве И. И. Шишкина.

Фамилия Д. Н. Кайгородова ныне мало что говорит читателю. А ведь его книгами "Беседы о лесе", "Краснолесье", "Из зеленого царства", "Из царства пернатых" зачитывалось не одно поколение людей.

"Я страстно полюбил лес с тех пор, как узнал его поближе, и чем больше узнаю его, тем больше люблю",- писал Д. Н. Кайгородов.

Мальчишкой, получив в тринадцать лег в подарок от отца ружье, он по целым дням пропадал в лесу, на берегах речушки Полоты. Но возвращался с охоты чаще всего с пустыми руками. Более всего заинтересовала его жизнь леса и степи. Охотником он так и не стал.

По настоянию отца окончил кадетский корпус. Начал служить в конной артиллерии. И тогда попала ему в руки книга А. Брема "Жизнь животных" и "Естественно-исторический атлас" Шуберта. Мысль о том, что подобных книг нет у русских натуралистов, не давала ему покоя.

Через много лет в своей книге "Беседы о лесе" Дмитрий Никифорович напишет: "...цель этих "Бесед": распространение знаний о лесе и, при посредстве этих знаний, приобретение друзей и хранителей для нашего родного русского леса. Не сомневаюсь - многие могли бы написать лучше меня, я ждал - не написали. И вот я решился сам написать и написал как умел..."

Появятся книги "Собиратель грибов", "О наших перелетных птицах"...

Но все это будет потом. Проходя службу в Польше, молодой поручик много и увлеченно наблюдает за природой, и приходит мысль, что военная служба - ошибка. На его счастье, его переводят из конно-артиллерийского полка в Санкт-Петербург, на Охтинский пороховой завод, на должность технического офицера-пороходела. С сентября по апрель предприятие не работало, и у Кайгородова появилась возможность серьезно заняться изучением жизни пернатых.

Он поступил вольнослушателем в Земледельческий институт, а через четыре года окончил его и получил диплом. Вышел в отставку и начал новую жизнь - лесничим. Два года провел в Австрии, Германии, Франции, Швеции, где изучал технологию лесного дела.

Вернувшись в Россию, начал работать в Земледельческом институте, возглавив кафедру лесной технологии и лесного инженерного искусства.

Он публикует множество работ, и некоторые из них привлекли внимание Шишкина. Образный язык и, главное, глубокая любовь к лесу. И какая!

"Черным лесом, или чернолесьем, называет русский народ лес, состоящий из лиственных деревьев, т. е. таких, у которых лист состоит из пластинки с черешком и которые на зиму теряют свой лист - из зеленых становятся черными. Береза, дуб, липа, ясень, клен, вяз, ольха, осина, тополи, разные ивы и многие другие деревья и кустарники, растущие в наших лесах, принадлежат именно к таким лиственным древесным породам и составляют наше чернолесье.

Хорошо это чернолесье! Такое оно уютное, приветливое в сравнении с угрюмым, хотя и более величественным красным или хвойным лесом. Какое славное в нем сочетание различных теней и оттенков зеленого цвета листвы, начиная со светлой серовато-зеленой и вечно тревожной осины и до темно-зеленого, величавого дедушки-дуба...

Но зато сколько радости доставляет нам весеннее возрождение лиственного леса!

Кому не дорого то время, когда
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.

У кого в это время года не бьется радостно сердце и не становится на душе веселее, как бы праздничнее?!

Вот зазеленели "будто пухом" березы, зажелтели своими маленькими цветочными букетиками клены, забелели кистями белых цветов черемухи и рябины; точно лиловатым дымком подернулись раскидистые ильмы и вязы, усыпанные кучечками крошечных цветочков, а между тем на них не видно еще ни одного листика; зарумянилась своими молоденькими листочками беспокойная осина; точно золотой пылью осыпаны, стоят цветущие вербы, ракиты и ивы".

Немудрено, что они сошлись быстро, и скоро Иван Иванович дополнил одну из книг Д. Н. Кайгородова своими рисунками. "Беседы о русском лесе" переиздавались восемь раз.

- Ах, Иван Иванович, глядя на ваши картины, так живо вспоминаешь детство, - говорил Дмитрий Никифорович. - Я мальчонкой так любил бродить по таким вот заброшенным тропинкам. И эти цветы. Сколько, бывало, ромашек нарвешь, васильков. Идешь во ржи, а она, матушка, выше головы твоей, а вокруг васильки да птицы над головой. И хочется лечь наземь и вдыхать свежие запахи лазоревых цветов. Знаете ли. Иван Иванович, есть у меня мечта наладить выпуск доступного журнала, в котором можно было бы сообщать о весенних и осенних признаках в окрестностях Петербурга.

- Верная, верная мысль, Дмитрий Никифорович. Чем могу, пособлю обязательно.

Журнал станет издаваться в 1888 году. Не одно десятилетие "Дневники" станут любимым чтением детей и взрослых. Ученый-лесовод М. Е. Ткаченко так выскажется о "Дневниках Петербургской весенней и осенней погоды": "...от них веяло такой любовью к природе и такой свежестью поэтического чувства, что и взрослые, и дети душных городов отдыхали на них, как бы соприкасаясь с целительными силами матери-земли".

Архип Иванович Куинджи, небольшого роста, но крупный, плотный, плечистый, с головой Зевса олимпийского вел жизнь свободную, созерцательную. Посещал выставки, академические собрания, мастерские знакомых, но сам не выставлялся. Не выставлялся с 1882 года, вскоре после того, как нашумела в Петербурге его картина "Лунная ночь на Днепре".

- Почему вы бросили выставляться? - спрашивали у него.

Архип Иванович отвечал:

- Ну, так эт-та вот так (он слегка заикался): художнику надо выступать на выставках, пока у него, как у певца, голос есть. А как только голос спадет - надо уходить, не показываться, чтоб не осмеяли. Вот я стал Архипом Ивановичем, всем известным, ну, эт-то хорошо, а потом увидел, что больше так не сумею сделать, что голос стал как будто спадать. Ну, вот и скажут: был Куинджи и не стало Куинджи! Так вот я же не хочу так, а чтобы навсегда остался один Куинджи.

Изредка ходил он в театр, любил особенно оперу, но чаще предпочитал попросту посидеть с друзьями.

Лет в сорок он пришел к мысли, что, нажив огромное состояние, многое можно будет изменить в этой жизни. Оп считал, бороться со всяким злом можно только деньгами. Надо только распределять их разумно.

Целеустремленный и настойчивый, он упорно шел к своей цели. Купил и привел в порядок три огромных пятиэтажных дома. Покупал, перепродавал и зарабатывал на картинах. Не стеснялся не слишком благовидных финансовых операций, для него цель оправдывала средства.

А хотел он одного - помогать студентам Академии художеств, тем, кто особенно нуждался в помощи. И добился своего. На его деньги уезжали они за границу, больные отправлялись на курорты, на лечение, многие получали помощь от него, когда, казалось, ждать ее не от кого было.

Он чуть ли не в три раза дороже продал свой дом, чем купил - за четыреста тысяч, но вскоре сто тысяч отдал в Академию на премии художникам за картины.

На себя тратил мало. Даже прислуги не имел. Единственная роскошь, которую он позволил себе, был маленький сад на крыше дома. "Семирамидины сады", любил говорить Иван Иванович Шишкин, бывая в гостях у Архипа Ивановича. Они подружились в конце восьмидесятых годов. Куинджи бывал у Ивана Ивановича чуть ли не каждый день. Говорили об искусстве, о борьбе добра и зла в обществе, обсуждали работы Ивана Ивановича, даже мелом чертили перспективу задуманной или начатой картины, выискивая верное решение. Иван Иванович долгое время находился под обаянием Архипа Ивановича и называл его чародеем. Как человек наблюдательный, он подметит, что честолюбие было главной и, может быть, единственной слабостью Куинджи, но до поры до времени не придаст тому большого значения.

Много было верного и близкого в его суждениях, высказываниях. Любопытно было и послушать этого "хитрого грека".

- Меня давно уже, - говорил Архип Иванович, - занимает вопрос о причине влияния пейзажа на зрителя именно теперь, в наше время. В древности ведь пейзаж был не особо почитаем. Даже в XVI веке, помните, Иван Иванович, пейзаж если и был, то служил рамкой: тогда вдохновлялись человеком, тогда поклонялись уму человеческому. В старину пейзажу не было места. Теперь другое. Теперь разуверились в самобытной силе человеческого разума и в том, что верный путь к истине можно найти, только углубясь в самих себя, становясь метафизиком, поняли, что, изучая природу, поймут лучше и себя. И век наш когда-нибудь будут характеризовать появлением естествознания и пейзажа в искусстве. Оба черпают из природы. Бесконечное, высшее, разумнейшее, божественное и вдохновляющее нашлось вне человека, в понимании, изучении и изображении природы.

- Вот-вот, - соглашался Иван Иванович.

- И думается мне, как естествознанию принадлежит в близком будущем высшее развитие, так и пейзажной живописи между другими родами искусств. Человек не потерян как объект изучений и художества, но он является теперь не как владыка, а как единица в числе.

Кроме любви к искусству, была у обоих и еще одна страсть - к птицам, объединяющая их. В доме у Ивана Ивановича была даже птичья комната: канарейки, скворцы, синицы оглашали ее своим пением. У Архипа же Ивановича чуть ли не со всего Васильевского острова слетались воробьи и вороны в его сад, когда он в полдень выходил на крышу с зерном и кормил их. Он подбирал на улицах больных птиц, лечил их. Рассказывали, птице, заболевшей дифтеритом, он вставлял перышко в горло и тем спас ее от гибели. Живой, разгоряченный беседой, он вдруг внезапно грустнел, а на вопрос, что случилось, вздыхая, жаловался на жену:

- Вот моя старуха говорит: с тобой, Архип Иванович, вот что будет - приедет за тобой карета, скажут, там вот на дороге ворона замерзает, спасай. И повезут тебя, только не к вороне, а в дом умалишенных.

И слушатель не мог удержаться от смеха.

По заказу петербургского издателя П. П. Кончаловского, одного из пайщиков известного книгоиздательства И. Н. Кушнерева, Иван Иванович исполнил два рисунка к произведениям М. Ю. Лермонтова, собрание сочинений которого готовилось к выпуску в свет и приурочивалось к 50-летию со дня гибели поэта. В подготовке богато иллюстрированного издания приняли участие Врубель, Серов, Васнецов, Поленов... Иван Иванович выбрал для иллюстрации два стихотворения: "Сосна" и "Родина". Работа над рисунками навела на мысль написать и картину маслом "На севере диком...". Когда ее увидит В. К. Бялыницкий-Бируля, он, человек требовательный, скажет: "Помните М. Ю. Лермонтова "На севере диком..." - лунная ночь, сосна как ризой одета. Я убежден, что если бы Лермонтов увидел картину Шишкина, он был бы счастлив".

В зиму 1890/91 года Иван Иванович несколько раз выезжал в Мери-Хови. Ему важно было наблюдать зиму и снег. Зимние сюжеты заинтересовали его. На мызе у дочери им написаны были "Морозный день", "На севере диком", "К вечеру".

Именно в то время П. Ф. Исеев, как уже говорилось, был снят с должности конференц-секретаря по обвинению в расхищении значительных государственных сумм, отдан под суд и сослан в Сибирь. В. И. Якоби, который был близок с ним и пользовался его покровительством и поддержкой, а потому и сам имел влияние в Совете Академии, пострадал также.

В. Д. Поленов писал жене: "Эти дни в русском артистическом мире - огромная сенсация по поводу выгонки из Ак. худ. Исеева и Якоби. А я нахожу, что таких исеевых у нас так много, что всегда найдутся новые, тем более, что дело не в них, а в тех, кто во главе стоит..." Мнение В. Д. Поленова совпадало с точкой зрения П. П. Чистякова, который считал, пока "чиновник действует, Ак. художеств вне зависимости от лиц, занимающих административные посты, будет приходить в упадок".

В Академии художеств под председательством президента великого князя Владимира комиссия (в числе ее были и некоторые из передвижников) работала над новым уставом. В. В. Стасов, предчувствуя, что реорганизация неминуема и многие художники перейдут преподавать в Академию, бранился, рвал и метал против В. Д. Поленова и других за то, что они "опозорили" имя передвижника, приняв участие в реформе Академии. По обыкновению, говорил в горячности "кучу вздора", по выражению одного из современников.

В комиссии же пришли к общей мысли, что Академия есть собрание из всех выдающихся деятелей по искусству в России, она будет заведовать всем делом поддержки и развития искусства в России. Предполагалось, первый состав будет назначен государем. Решено было, что под ближайшим наблюдением Академии станет находиться Высшая школа изящных искусств. Состоять она будет из натурного класса и мастерских. Назывались предположительно и фамилии возможных преподавателей: Репина, Чистякова, Васнецова, Шишкина. Куинджи...

Весну и лето Иван Иванович работал в Ораниенбауме. Возвратившись с семьей осенью в Петербург, он задумывается о ретроспективной выставке своих этюдов и рисунков, написанных за 40 лет. Важно было собрать по годам, в строгом порядке, все рисунки, офорты, литографии и цинкографии... Да, именно так, от первого ученического рисунка до картины "В лесу гр. Мордвиновой...", написанной этим летом, на которой в изображенном старике внимательный зритель узнал бы самого Ивана Ивановича.

Ретроспективную выставку, связанную с двадцатилетием художественной деятельности, решил устроить и И. Е. Репин. Вместе начали вести переговоры с Академией художеств о выделении помещения для выставки. Была и еще одна цель, которую преследовали художники: устраивая выставку в стенах Академии, они начинали глубокий разговор с ее учениками о важности реализма в искусстве.

Разрешение на выставку было получено, и Шишкин занялся приготовлением к ней. Нужно было привести триста этюдов и почти столько же рисунков в порядок. Работы пропасть.

"В голове у меня сумбур от затеянной мною выставки своих этюдов, столько хлопот и разных страхов. Пускаюсь в большое мирское плавание... А как на меня накинулись за мою выставку Ярошенко, Брюллов, Лемох,- но я огрызаюсь сильно. Да, еще забыл одного - Куинджи, этот миллионер о "честности высокой говорит", - писал Иван Иванович 15 ноября 1891 года А. А. Киселеву.

Н. А. Ярошенко, узнав от Ивана Ивановича Шишкина о готовящейся выставке, вспылил.

- Идти в Академию значит пачкать свою репутацию, - сказал он. Его поддержал Куинджи.

- Да поймите вы, - доказывал, сердясь, Иван Иванович, - я имею дело только с залой Академии, Товарищество наше всю жизнь боролось не со стенами, а с людьми, которые там были.

С Н. А. Ярошенко поссорились всерьез. Остальные глухо и недовольно ворчали, поговаривали, что он сам себя хоронит, даже называли выставку "посмертной".

На заявление одного из старых товарищей он так обиделся, что готов был порвать с Товариществом. На "средах", когда передвижники собирались у него в доме, он уходил в другую комнату и в общем разговоре не участвовал, ибо боялся сорваться и наговорить дерзостей. Сам он знал, что не заигрывает с Академией. В одну из "сред", разгоряченный общим возмущением (один лишь Куинджи начал потихоньку заступаться за него), Иван Иванович пошел в наступление.

- Занять на время залу Академии не значит войти в ее состав, признать какое-нибудь ее начальство, - говорил он. - Вы хоть это способны понять?

Все чувствовали искренность слов Ивана Ивановича и начали говорить, что ничего не имеют против него, что все были недоразумения.

Худой мир лучше доброй ссоры, решили все, и мир выл заключен.

26 ноября 1891 года выставка открылась в залах Академии художеств и имела небывалый успех. Всех поражало, что все это сделано одним человеком: 300 этюдов и более 200 рисунков. И это лишь черновая работа!

Иван Иванович, довольный, говорил:

- Вы, нынешние, ну-тка!

Он уже не сердился на товарищей, может быть, памятуя слова В. Д. Поленова: надо брать у людей, что в них есть хорошее, а не портить себе существование их дурными сторонами.

В каталоге выставки приводятся слова Шишкина: "В деле искусства - будь то живопись, архитектура или другая отрасль - великое значение имеет практика. Она одна только дает возможность художнику разобраться в той массе сырого материала, которую доставляет природа. Поэтому изучение природы необходимо для всякого художника, а для пейзажиста в особенности.

Любя русскую природу и работая над изучением ее около 40 лет, у меня накопился значительный запас этюдов, рисунков и проч. материала, необходимого для сознательного воспроизведения этой природы. Материал этот я представляю в настоящее время на суд публики, предполагая при этом, что подобные выставки работ художника за все прожитое время дают довольно определенное понятие о приемах, с которыми художник относится к изображаемой им природе".

Выставка имела успех. "Шишкин и Репин дали возможность зрителю получить законченное представление о формировании их творческих индивидуальностей, о процессе работы над картиной, об их художественном методе..." - писал один из рецензентов.

Множество работ было закуплено с выставки Академией.

Внимательный наблюдатель, анализируя события, не мог не прийти к мысли, что в среде передвижников происходят важные изменения. И. Е. Репин, устраивая ретроспективную выставку, на очередной передвижной выставке не участвовал. Он вышел из Товарищества. Шишкин, выставляя свои работы в залах Академии совместно с репинскими, как бы поддерживал его, негласно вставая на его сторону.

И. Е. Репин протестовал против создания Совета в Товариществе, который, согласно внесенному изменению в Устав организации, формировался только из членов-учредителей, не оставлявших Товарищество со дня его основания. Новый устав преграждал дорогу молодым. "Старички" пеклись о собственном благополучии, и это было весьма заметно.

"Принято бранить Академию, называть ее мачехой, а я так или иначе ее вспоминаю, для меня она была родной. Я несказанно ей за все благодарен, я обязан ей художественным образованием, обязан моими художественными связями. В стенах ее, как в лучше всего обставленной высшей художественной школе России, я бы, конечно, был рад поделиться с подрастающим поколением тем, что сам приобрел в течение двадцатилетней трудовой жизни работы..." - напишет 3 ноября 1896 года В. Д. Поленов И. Е. Репину. И как созвучны были эти мысли мыслям Ивана Ивановича в то время, когда все более и более осложнялись его отношения со старыми товарищами.

"Иван Иванович не мог опять сразу сойтись по-прежнему с товарищами, не мог им в угоду бросить дело, которому он вполне сочувствовал, принимая к сердцу все, что происходило в Академии, и стараясь привлечь других к этому делу, - писала Комарова. - Больше прочих его поддерживал в этом Куинджи, с которым наружно продолжались дружеские отношения, хотя несколько раз готова была вспыхнуть ссора - больше всего из-за забот Куинджи о Товариществе, которым Шишкин не верил. Иногда Иван Иванович, написав ему резкое письмо, объявлял, что он один только вполне понимает "хитрого грека" и не поддастся больше на его добродушие и что между ними все кончено. Вдруг раздавался звонок, входил Куинджи и иногда со слезами извинялся, что у него что-то неловко вышло, нечаянно, и тогда из кабинета только слышалось громогласное: "Нет, ты постой, я говору, я говору". Куинджи говорил час, два, и Иван Иванович, выходя из кабинета с пристыженным видом, сообщал: "Помирились, ну его совсем... Что уж тут" - и они опять были друзьями до первого случая, задевавшего самолюбие Ивана Ивановича".

Отношения оставались напряженными, осложнялись все более. Судить о том можно по следующему факту: петербургские члены Товарищества, регулярно собиравшиеся по средам обычно у Ивана Ивановича, начиная с 1892 года заседания "сред" перенесли к другим членам Товарищества. К. В. Лемох, как бы сглаживая происшедшее, писал Шишкину: "Многоуважаемый Ив. Ив.! Дозволь выразить мое мнение относительно "сред"; конечно, тебе неудобно, и твоей любезностью мы злоупотребляем..."

Упоминание о "средах" у Шишкина встречаются впоследствии лишь в переписке 1895 года.

Вышел из состава Товарищества В. М. Васнецов, не согласный с изменениями в Уставе. Обсуждал с В. Д. Поленовым вопрос о возможном выходе из Товарищества Н. Д. Кузнецов. "Думаешь ли поднять вопрос об изменении устава подлого и в случае отказа ихнего что намерен делать? Одним словом, если ты выйдешь из Товарищества, то и я тоже", - писал он Василию Дмитриевичу.

Нельзя не упомянуть здесь и о том, что К. А. Савицкий серьезно подумывал о том, чтобы "крепко примкнуть" к выставке И. И. Шишкина и И. Е. Репина, состоявшейся в залах Академии художеств.

М. В. Нестеров решает не выставлять на двадцатой передвижной выставке своей картины и, даже не распаковав ее, отправляет назад.

О сложных делах в Совете свидетельствует письмо В. Д. Поленова от 17 февраля 1892 года.

"Сейчас вернулся из заседания Совета, - писал он жене. - Заседание было и бурное и абсурдное. Маковский говорил такие наглости, что повторять гадко. Савицкий изрекал успокоительные нелепости, Брюллов горячился, Киселев вилял, Ярошенко ссылался на каких-то знакомых ему юристов. Один Мясоедов спокойно и честно относился к делу. В конце концов я и Ге провалились по всем проектам и выходим из Совета..."

На XX передвижной выставке Иван Иванович показал две работы: "В сосновому лесу" и "Летний день". Вероятнее всего, на этой выставке состоялось знакомство Ивана Ивановича с Александром III, о чем рассказывал с чьих-то слов в своих воспоминаниях Я. Д. Минченков: "Иван Иванович не был поклонником каких бы то ни было чинов и гордился независимостью своего положения. Он всячески старался избегать встреч царя на выставке, когда должны были собираться члены Товарищества, да еще во фраках. Шишкин никак не мог представить свою фигуру во фраке. Однако пришлось и ему натянуть на свои плечи чужое одеяние. Царь Александр III пожелал видеть знаменитого автора лесных пейзажей.

Пришлось к открытию следующей выставки, к приезду царя, взять напрокат фрак, обрядить в него молодца Ивана Ивановича, как к венцу, и представить перед государевы очи.

- Так это вы пейзажист Шишкин? - спросил царь.

Тот потряс бородой, молча соглашаясь с тем, что он действительно пейзажист Шишкин.

Царь похвалил его за работы и пожелал, чтобы Иван Иванович поехал в Беловежскую пущу и написал там настоящий лес, которого здесь ему не увидеть.

Шишкину и на это пришлось в знак согласия потрясти бородой.

Царя проводили, Иван Иванович подошел к зеркалу, посмотрел на свою фигуру, плюнул, скинул фрак и уехал домой без него, в шубе.

Повезли Шишкина в Беловежские леса, а там уже было известно, что едет художник из Петербурга по повелению царя. Выслали за ним из царского охотничьего дворца экипаж и нянчились с ним во все пребывание его там, как с великим вельможей. Иван Иванович жаловался, что нельзя было шагу сделать без того, чтобы не спрашивали: "Куда вам угодно, что прикажете".

Не оставляли его в покое и на этюдах. Один раз пишет лес, где на нервом плане стоит полузасохшее дерево. Подъезжает к нему управляющий лесами. Посмотрел на этюд и обращается с просьбой: "Нельзя ли полузасохшее дерево на этюде уничтожить?" Шишкин удивлен, а управляющий поясняет: "Ведь вы повезете картину в Петербург, а там посмотрят и скажут: "Ну и хорош управляющий - довел лес до того, что деревья стали сохнуть".

Этот обширный отрывок из воспоминаний весьма характерен: по нему нетрудно судить, как, с какой теплотой рассказывали художники о Шишкине. Уважение к нему явственно чувствуется за строками рассказа.

Впрочем, Я. Д. Минченков не совсем точен. На этюды в Спалу в Беловежскую пущу Иван Иванович выехал с Е. П. Вишняковым и А. Н. Шильдером. Работали как всегда с раннего утра дотемна. Лето выдалось холодное. В июне Шишкин перебрался в Шмецк. Дожди не мешали его работе. Возвращаясь домой продрогший, он позволял себе пропустить рюмочку-другую, "с холода". В лесу, как всегда, мастерил сиденья из пней, сучьев и мха. Писал большие этюды.

В конце лета из-за холодов выехали на Крестовский. На островах Иван Иванович работал до первых белых мух.

58 этюдов (из них 17 "громадных"), наработанных за лето и осень, Шишкин решил выставить в Академии, дабы заставить замолчать тех, кто все упорнее начинал говорить, будто он исписался, выдохся, не может больше работать.

Да, иному и трех лет не хватило бы на то, чтобы сделать то, что он сделал за несколько месяцев.

Зрители и критика увидели, что и в колорите он истинный виртуоз.

В январе 1893 года множество публики съезжалось и сходилось к зданию Академии художеств, в залах которой демонстрировались летние и осенние работы Шишкина.

Издатель Ф. И. Булгаков выпустил, с небольшим разрывом во времени, два альбома с репродукциями работ Ивана Ивановича.

Сам же художник, переведя всю прибыль от выставки в пользу вновь основанного Петербургского общества пособия потерпевшим от пожара в Петербурге, приступил к работе над картиной "Старый валежник".

В феврале 1893 года, на двадцать первой передвижной выставке, вместе с двумя другими работами Шишкина "Пасмурный день" и этюдом "Лес" ее могли увидеть зрители.

Печать на сей раз, словно бы сговорившись, почти не упоминала работ Ивана Ивановича. Лишь неизвестный автор в "Семье" назвал лучшей картиной выставки "Старый валежник".

"Никто, кажется, не спорит, что истинная задача пейзажной картины - создать в смотрящем на нее известное более или менее тонкое настроение, более или менее приближающееся к тому, какое в самом художнике вызвала изображенная действительность и какого непосредственно не может она дать обыкновенному смертному, - писал он и продолжал: - Картина Шишкина достигает этой цели в совершенстве: недаром перед ней всегда толпится несколько человек, недаром, обойдя всю выставку, опять возвращаешься к "Старому валежнику", и не хочется уходить из этого угла, где так хорошо пахнет смолою и мхом и пробившееся сквозь зонт хвои солнце ласкается к зеленому пушистому ковру, где все навевает тихую сладкую дрему и гонит прочь всякую мысль об оставшейся там, позади опушки, суетливой сутолоке..."

Молчание газет отнюдь не было случайным. Сдержанность журналов человеку наблюдательному могла также сказать о многом. В Академии художеств происходила внутренняя реорганизация, и далеко не безразлично кому-то было, кто возглавит Совет Академии, кто будет руководителями мастерских, кто будет направлять русское искусство.

В Академии и художественных кругах, а также в печати с настороженностью приглядывались к деятельности И. И. Толстого, который ратовал за новые академические порядки, введение индивидуальных мастерских, занятия в которых велись бы "исключительно по системе и личному усмотрению профессоров-руководителей".

Смутное время сказалось и на Иване Ивановиче. Летом, выехав на дачу в Дудергоф, которую наняли еще зимой, он почти не работал. Начал несколько больших этюдов, но ни один не кончил. Смотрел на войска, проводившие учения на Красносельском поле, да иногда наблюдал красивые тучи.

На какое-то время мрачное настроение рассеял А. И. Куинджи. Приехав к Шишкиным, он объявил, что И. И. Толстой назначен вице-президентом Академия художеств.

Возвратившись в Петербург, Иван Иванович приступил было к работе, по какие-то семейные неприятности (Комарова не вполне внятно упоминает о них) вывели вновь его из душевного равновесия. Всех в чем-то подозревал, ходил из комнаты в комнату, по ночам не спал, читал, чтобы отвлечься, детективные романы, но и они не помогали, и он обратился к шкалику. Сидел один до утра со своими тяжкими думами.

Надо полагать, не одни академические дела вывели его на время из равновесия. Возможно, донеслись до семейных известия из Елабуги о последнем и глубоком увлечении Ивана Ивановича. Впрочем, то лишь предположения.

18 декабря 1893 года он получил уведомление о назначении его профессором - руководителем пейзажной мастерской Высшего художественного училища при Академии художеств.

"...по ходатайству августейшего президента Академии воспоследовало высочайшее государя императора соизволение на назначение Вас профессором - руководителем мастерских...

К сему долгом считаю присовокупить, что вступление Ваше в отправление обязанностей профессора-руководителя последует с осени будущего, 1894 г.", - писал ему граф И. И. Толстой.

Предложение, к которому он, казалось бы, должен быть готов, привело его в смятение. Он не мог сразу решиться принять его. Слишком серьезен был шаг, и надо было настроить себя сделать его. А пока он нагнетал страхи, уговаривая себя и родных, что в Академии надо "действовать", то есть интриговать, а он не умеет этого. "Как это можно кого-нибудь учить", - с сомнением произносил он, но учеников у него было предостаточно, и сомнение оказывалось неуместным. Пугал его и Куинджи, который более десяти лет не выставлял работ, а теперь брался преподавать. Как же работать с таким человеком? Но Архип Иванович был так решителен, что настрой его передался Ивану Ивановичу, и он, по настоянию Куинджи, принялся писать программу для учеников мастерской, как надо учиться пейзажу.

С Куинджи договорились действовать сообща.

Сомнения, однако, не покидали его. Приходившим из Академии ученикам и людям посторонним, ежели видел талант, давал советы. Но бывал столь строг, что приводил в смущение молодых живописцев. Барышни, по свидетельству Комаровой, почти всегда ударялись в слезы от его суровости. Не менее растерянно чувствовали себя и юноши. Правда, в добрую минуту его трудно было узнать. Был мил и внимателен. Но такое бывало редко.

Весну и лето работалось плохо.

Осенью пришлось вступать в обязанности преподавателя.

Вместе с Шишкиным на должности профессоров-руководителей были утверждены А. И. Куинджи, И. Е. Репин, В. В. Маковский.

В Собрание Академии, которое направляло и руководило всеми делами, находящимися в ведении ее, вошли наиболее крупные художники: Суриков, Поленов, В. Васнецов, П. Чистяков, В. Маковский. Передвижники, казалось, могли праздновать победу.

"Если Академия дает стены, дает полную автономию преподавателю, полную свободу устройства своих выставок, так отчего теперь ломаться? - писал И. Е. Репин В. В. Стасову. - Теперь Академия в руках у такого милого, доброго, просвещенного человека, как И. И. Толстой, ни капли формалиста, говорящего прямо: сделайте хорошее дело, - ручаюсь, пока я здесь, никто не помешает вам, придите и устройте Академию, как собственную школу, о которой вы мечтали и которой не могли осуществить; вам полное доверие и возможность открывается".

Репин даже пошел на разрыв с критиком, который считал, что возвращение передвижников в Академию "есть шаг назад к мраку и погибели".

Тревога и сомнения Шишкина случайными не были. Порождены они были отнюдь не неверием в собственные силы как педагога, руководителя мастерской, нет, мысль о предстоящем столкновении с "чиновничьим духом", чиновничьим миром, который продолжал существовать в Академии художеств и который не смог бы изжить и И. И. Толстой, приводила его в смятение. Не мог не знать он, что совсем недавно еще против 11. П. Чистякова плелись хитроумные интриги в Академии, прямого и честного человека и художника хотели выгнать и говорили, что Чистяков сведет с ума Академию. Лишь с уходом Исеева интриги прекратились, но надолго ли?

Неприязнь к интриганству и бесила его. Плести интриги, а следовательно, лишаться душевного мира он положительно не мог.

Постепенно "чиновничья среда" сделает свое дело. Уйдет из Академии Шишкин, уволят Куинджи, расстанется с Академией Репин. Но все это в будущем. А пока... пока по утрам Иван Иванович отправлялся на набережную Невы, в здание Академии художеств.

- Чтобы стать настоящим художником, надо полностью подчинить себя натуре, - говорил он ученикам. - Будем учиться создавать портреты природы.

Учеников знал не первый год, и те знали его требования. Борисов, Химона, Бондаренко, Вагнер, Рушиц и другие частенько в прежнее время бывали у него дома.

В первый день занятий он был весел, дружелюбен и очаровал всех.

- Приступим к рисунку. И коль скоро слякотная погода не позволяет пребывать нам на природе, обратимся к фотографии, - предложил он и выложил из папки несколько фотографических снимков, отобранных им накануне.

Живой, импульсивный, прямодушный Куинджи не признавал системы обучения, развиваемой Шишкиным. Не рисунка, но цвета требовал Архип Иванович от учеников. У него писали картины, и это привлекало в его мастерскую учеников Шишкина, которые принуждены были корпеть над рисунком с "мертвой", как им казалось, фотографии. Частенько они появлялись в мастерской у Куинджи и подолгу задерживались там. Чаевничали, обсуждали новости. Впрочем, "деда" своего любили и уважали.

Мастерские художников находились в смежных помещениях нижнего этажа Академии с окнами, выходящими на 3-ю линию Васильевского острова.

Иван Иванович ценил в Куинджи колориста и однажды предложил ему слить мастерские и преподавать вдвоем. "Я буду учить рисунку, а ты - колориту", - сказал он. Архип Иванович неожиданно наотрез отказался от предложения и прямодушно заявил, что находит метод Шишкина вредным для живописи. Иван Иванович обиделся. Между руководителями мастерских произошло охлаждение.

Все ревнивей относился старый лесовик к тому, что ученики его скучали над однотонными фотографиями лесных пейзажей, снятых с натуры в увеличенном виде. Похоже, не все из них осознавали, что зимой нельзя учить с натуры передаче формы и рисунка деревьев. Не у всех хватало терпения дожидаться лета. Все дольше и дольше задерживались они у Куинджи и испрашивали у него совета. Те же, что принимали идеи Шишкина, кропотливо учились рисунку.

Донеслись до Шишкина и неодобрительные отзывы Куинджи о его некоторых работах. Разрыв стал неминуем. Честолюбие взяло верх в преподавателе Куинджи. Чтобы наработать авторитет, он не всегда заставлял работать учеников, предоставляя им в том полную волю. Дело, правда, кончится тем, что однажды, через два-три года, он признается с сокрушением знакомому:

- Я знаю, что такое природа, и знаю, что ее не схватить. А у них?.. (Разговор шел об учениках.) Они гвоздями прибивают к небу облака. Они из булыжника делают воду. Когда издали они увидят меня, то как зайцы бегут в сторону... Да. Были моими учениками. А теперь они не ученики мои. Мажут. По небу кистью мажут и думают, что эт-то небо... Кровь вся в голову кидается, все дрожит внутри. Думаю: не спал, не ел, шел в мастерскую, всю душу клал за человека, а он тучи контуром обводит. Понимаете, тучи черным контуром!.. Зачем же я учил их, зачем все внутренности перед ними выворачивал? И как это в Евангелии говорится: на песок или на камень упало? И так напрасно все, и в результате - никому не нужная деятельность...

"Он захлебывался и волновался, руки хватали воздух. Он смотрел на меня и не видел, - вспоминал собеседник Куинджи. - ...Вдруг лицо его омрачилось. Он стал серьезен и пасмурен. Он замолчал.

- Что вы, Архип Иванович?

- Я знаете... эт-то... Кажется мне, что я жизнь как надо прожил... эт-то сделал, что было нужно сделать... А порою думаю, что эт-то что-то не то.

- Отчего же?

- Оттого что... Ну, может, хорошо меня помянут. Ну а результат какой же?.. Все-таки в пустышку играл..."

Экспансивный Архип Иванович несколько сгущал краски, но в искренности его признания сомневаться трудно. Не станем забывать и того, что среди его учеников в Академии были и такие, как замечательный пейзажист А. Рылов.

Начав ревностно занятия с учениками, Иван Иванович сперва почти каждый день ходил в Академию, но затем все чаще и чаще оставался дома.

- На что я там? - говорил он. - Теперь я уже больше не нужен.

Он даже начал подумывать об отставке, но его уговорили остаться (по-видимому, граф И. И. Толстой).

Надо думать, не столько испортившиеся отношения с Куинджи послужили поводом к мысли уйти из Академии, сколько сама обстановка в ней и разразившиеся разногласия между художниками.

Чуткая критика улавливала возникшую атмосферу, и потому, когда в феврале 1895 года открылась 23-я передвижная выставка, в печати все более начали рассуждать о развитии и росте отдельных группировок и, что не менее важно, усиленно заговорили о низком уровне современной живописи.

В большинстве статей Шишкин либо не упоминался, либо о работах его сообщалось весьма сухо.

Вслух говорилось о распаде Товарищества, о слиянии с Академией, о том, наконец, что передвижники захватили ее.

Бранили Шишкина и передвижники, обвиняя в том, что он увлек за собой членов Товарищества в Академию.

"...Отношения с передвижниками обостряются - вообще образуются довольно отчетливо три течения: одно - это фанатические патриоты передвижничества: Савицкий, Киселев, Касаткин, до известной степени Архипов. Второе - это передвижники и передвижнические экспоненты, которые стоят на том, чтобы поднять местные московские выставки, но с мелкотой якшаться не желают, сюда относятся - Аполлинарий Васнецов, Серов, Нестеров, Пастернак. Они поддерживают Дмитровку и ее общество, и третье - это наше Товарищество, - писала 24 января 1895 года Е. Д. Поленова Н. В. Поленовой. - Открытой борьбы между членами этих сект хотя и нету, но нет-нет да и покосятся друг на друга. Я считаю, что тут дурного ничего нет, напротив, где жизнь, там и столкновения, без этого нельзя..."

Словно сговорившись, печать яростно бранила работы тех художников, которые ратовали за объединение с Академией. В газете "Новое время" 18 и 19 февраля сообщалось, что "нет ни одной особенно выдающейся картины, так называемого гвоздя...". Критик Квидам в газете "Новости дня" в ироническом тоне писал: "Передвигаются гг. передвижники с места на место усиленно - это точно, но едва ли подвигаются вперед..." "Правительственный вестник" высказался более категорично: "...нынешняя передвижная выставка, может быть, и не выдержит строгой критики".

Едва в печати прознали о желании группы передвижников устроить выставку в залах Академии художеств, как лавина ругательств хлынула со страниц газет и журналов в их адрес.

В. В. Стасов критиковал "отступничество". Когда же И. И. Толстой, дабы пригасить страсти, пригласил его* войти в состав Совета Академии, критик ответил резким отказом.

- Принимать участие в реформе Академии означало бы подпирать новыми бревнами старое здание, - восклицал он.

И в среде передвижников бушевали страсти. "У передвижников есть партия, явно желающая скандала с Академией, эта партия с Ярошенко во главе, из товарищей, не попавших в члены Академии, терроризирующая остальных, попавших, и считающих почему-то своей обязанностью извиняться перед остальными..." - писал 10 февраля 1895 года И. И. Толстой хранителю императорского Эрмитажа Н. II. Кондакову.

К. А. Савицкий, занявший в данной позиции сторону И. II. Шишкина, писал ему в марте того же года: "...Видно, ненадолго дано нам утешаться своей выставкой в академических залах. Людская зависть, не замечавшая в продолжение 20 лет неудобства для Товарищества скитаться с выставкой по чужим углам, заговорила! Ополчились художники, печать, а с ними и публика. Вопиют: партийность, захват, свободному искусству дышать нечем!

Залы Академии заняли передвижники!..

Экие мы простофили, будто не догадывались раньше, что это будет так... Нет, догадывались, а только кому нужно было, гнули облобызаться с умытой Академией, и вот теперь утремся от предательских поцелуев..."

Как выразился М. О. Меньшиков, "злая сила" заговорила в печати, которой ненавистна была одна мысль о слиянии Товарищества с Академией. Не брезговали кляузами, нечаянными слухами, прямым очернительством.

"...в художественные критики всего чаще идут неудавшиеся художники: не умея создать своего, они принимаются ругать чужое, и это называется художественной критикой, - писал М. О. Меньшиков в одной из своих статей. - Нужно ли добавлять, что на их обязанности ложится поддерживать ту партию, которая, несмотря на сравнительную бездарность, захватила господствующее положение в Академии. Партия эта протежирует кому угодно, лишь бы только на первые места не пропустить художников. Русским приходится в своей же родной столице выдерживать глухую обструкцию этой среды и покровительствующего ей начальства. Одолевать обструкцию они в силах лишь могуществом таланта, который, благодаря Бога, на их стороне. Однако даже богатырская сила иногда сдает".

Статья М. О. Меньшикова увидела свет в апреле 1911 года и написана была под впечатлением кончины художника Крыжицкого. Но многое в ней можно отнести и к И. И. Шишкину. Позволим себе привести здесь выдержки из этой не публиковавшейся долгие годы работы известного русского журналиста.

"...Говорят: искусство вне национальности. Какой вздор! Именно искусство и есть последнее выражение национального духа. Если вы скажете, что все таланты составляют одну национальность, то, может быть, это и так; подобно горным вершинам, они составляют одну семью за облаками, но зато какое кромешное разделение в ущельях, какая вражда жизни!

Не один Крыжицкий, - если верить знающим людям, целая плеяда русских талантов сошла со сцены, измученная модернизмом, столь же посредственным, сколь завистливым и крикливым. Крамской, Шишкин, Киселев тоже ведь умерли от какого-то надрыва, уставшие от всевозможных "товарищеских" оскорблений. К глубокому несчастью Господь, даруя художникам удивительное зрение, не лишает их слуха. Никто, кажется, так не чувствителен к отзывам товарищей как художники. Нигде столь не свирепствует товарищеская зависть (а иногда и товарищеское обожание), ревность ремесла, острое чувство конкурса, как здесь..."

Да, прав литератор, подметивший главное в судьбе Академии художеств: "...Пока Академия крепко захвачена сплоченными инородцами, глядящими враждебно на каждый русский талант, - последний будет вынужден или терять свою независимость и приспособлять, или сходить со сцены..."

Дух чиновничества в Академии был все еще силен. И одному И. И. Толстому было не в силах справиться с ним, по-иезуитски ловким и коварным.

Иван Иванович, ясно осознавая всю важность пребывания в стенах Академии русских художников, продолжил работу в ней.

Неприязнь прессы и опрометчивые упреки сотоварищей, конечно же, не прошли безболезненно, у Шишкина врачи обнаружили грудную жабу.

Всю зиму он работал над елабужскими сюжетами. Как и всегда, в трудную минуту обращался памятью к родным местам.

На передвижной выставке, которая, конечно же, была интересной, если не сказать больше, Иван Иванович выставил две картины: "Кама близ Елабуги" и "Сосновый бор". Последнюю приобрел император.

В апреле 1895 года в Москве открылось экстренное общее собрание членов Товарищества передвижных художественных выставок. Решался один из главных вопросов - об отношении к Академии художеств. Из-за болезни Иван Иванович не смог быть в первопрестольной, но направил письмо в поддержку Товарищества. Осознавая неизбежность раскола, он искал примиренческой позиции, искал единения, так необходимого для победы русского искусства. Не беда его, что его не понимали.

Несмотря на одышку, приходил в мастерскую, смотрел рисунки, поговаривал о выезде летом на этюды.

- Главное для художника - общение с природой, - говорил он.

Иван Иванович начал убеждать руководство в необходимости нанимать дачу для художников-пейзажистов, но, не найдя понимания, уговорил студентов ехать вместе с ним на этюды в Меррекюле, что и было сделано.

Иван Иванович работал вместе с учениками, писал одни и те же этюды. Работой увлекся и радовался, видя успехи учеников. Успехи были настолько очевидны, что на осенней выставке выявилось - в его мастерской, по общему мнению, были лучшие работы.

В тот год Иван Иванович в последний раз посетил Елабугу. Судить о том позволяет письмо сестры Анны Ивановны к нему от 16 ноября 1895 года. Наверное, о многом, главном для себя, размышлял оп, пребывая в родном доме, бродя в последний раз по любимым с детства окрестностям города.

Осенью и без того натянутые отношения с Куинджи прекратились вовсе. В один из дождливых дней профессора выбирали в музее Академии наиболее слабые вещи для отправки в провинциальные школы. На одну из работ указал А. И. Куинджи: "Вот и эту дрянь послать можно". (Знал он или нет, что она шишкинская, сказать трудно.) Иван Иванович, присутствовавший с другими в музее, был обескуражен. Смутило и то, что ни один из профессоров, находившихся рядом, не возразил Куинджи. Вернулся Иван Иванович домой вконец расстроенный, ни с кем не разговаривал долгое время, а затем сказал, как бы для себя, вслух: "Ежели не способен бороться и отстаивать даже самого себя, надо уходить".

Людям, окружающим Шишкина, было ясно, что не фраза, обороненная Куинджи, была причиной появившегося вскоре официального прошения об отставке, а несогласие с деятельностью стоящих во главе Академии чиновников. Куинджи лишь ускорил развязку.

Архип Иванович через близких людей просил извинения, но Иван Иванович на сей раз руки не протянул.

Отставка о прошении была принята 15 октября 1895 года. Ученики Ивана Ивановича перешли в мастерскую Куинджи.

"Среды" более не собирались у Шишкина в доме, он остался как бы один. Было время поразмыслить над происшедшим.

Не в это ли время пишет он эскиз картины "На окраине соснового бора близ Елабуги", которую выставит на юбилейной, четвертьвековой передвижной выставке 1897 года? Сверху на рисунке напишет: "Раздолье, простор, угодье. Рожь. Божия благодать. Русское Богатство. На окраине (Край) Соснового леса (бора) близ Елабуги".

Оставшись в одиночестве, он возвращается к главной мысли своей. Время торопит исполнить задуманное.

Да, важно веру не потерять, не отступиться от нее.

Бог свидетель: противу совести не поступил, не согрешил. Интригой жить не начал.

Знал ли Иван Иванович, как внимательны были к словам его и поступкам молодые художники, как много значили для них суждения и высказывания его?

"...Вчера был я у Ярошенко, там опять все те же либеральные разглагольствования, и только лишь Шишкин говорил по-иному, спасибо старику за правду", - писал М. В. Нестеров в одном из писем.

Важно отметить, что Шишкин горячо поддержал картину М. В. Нестерова "Монахи" ("Под благовест"), по поводу которой "острили и придирались милостиво" Н. А. Ярошенко и Г. Г. Мясоедов, будто бы молодой художник играл на руку Владимиру Соловьеву - проповедовал соединение церквей, написав православного старика и молодого католика.

В дар Казанской художественной школе, открытой в этом году, Иван Иванович послал этюды: "Лес", "Обрыв", "Сосновый лес".

"Ваши этюды произвели страшную сенсацию среди учеников, и уж сколько про них разговоров и толков...- писал художнику директор школы Н. Н. Белькович. - Кроме непосредственно сильного впечатления от Ваших этюдов, самый факт такого ценного подарка отразился сильно на подъеме духа всей школы, стало быть, мы чего-нибудь да стоим, когда нам дарят такие вещи. Ученики "ура" кричали, целый день ног под собой не слышали..."

Зиму писал он картины "Дубовая роща", "Северный еловый лес", "Вечерняя заря", "Лес осинник" ("После дождя").

В свободную минуту захаживал в Академию, смотрел панораму Шильдера, над которой тот работал в одной из мастерских. Шильдер радовал его. На часок, а то и меньше заходил к А. А. Киселеву. Остальное время уходило на работу. Его нельзя было встретить на вечерах ни у И. Е. Репина, ни у Маковского, ни у других. Он работал. Работал, словно предчувствуя скорую кончину.

Авторитет его был столь велик, что в январе 1896 года передвижники, ощущая необходимость собраться, пришли к единодушному мнению, что сделать это можно только на квартире у Ивана Ивановича.

На лето Шишкины сняли дачу на станции Преображенская.

Он было принялся за работу, но дала знать о себе болезнь. Он загрустил. Загрустил, ибо понял, что многое ему теперь не под силу, как раньше, - возраст не тот. Но к юбилейной выставке не хотел прийти с пустыми руками.

Радовался, когда человек дельный и чисто русского характера Котов был выбран директором Центрального училища технического рисования барона Штиглица вместо немца Месмахера. "...Браво! И слава богу. Еще одно несносное немецкое иго сброшено. Месмахеров долой. Как это приятно, что наконец такое большое дело будет в русских руках..." - писал он в октябре 1896 года М. П. Боткину.

Тронуло признание В. К. Менка: "...Скажу правду, до знакомства с Вами природу любил бессознательно, и только когда увидел Ваши первые картины и рисунки, только тогда и понял, что я больше всего люблю в живописи пейзаж..."

Возможно, А. А. Киселев передал ему восторженные отзывы о его картинах Н. Рериха.

В зимнее время частенько останавливался подле окна, смотрел на заснеженную улицу, повозки, людей.

29 декабря в печати появилось ошибочное сообщение о смерти художника.

- Буду жить долго, - шутил Иван Иванович.

Весной следующего года отмечали 25-легие Товарищества передвижных художественных выставок.

Днем, 2 марта 1897 года, открылась выставка. Народу было меньше обыкновенного, но были все, кто бывает в этот день.

В 6 часов вечера собрались у Додона пообедать.

Громом аплодисментов встретили старика Шишкина. Все было, как прежде, но, увы, не было ни задушевности, ни веселья былых лет, вспоминал М. В. Нестеров.

Иван Иванович с нетерпением ждал лета. Хандра прошла. Он словно чувствовал, что оставалось недолго пребывать на этом свете. Работал с какой-то жадностью, страстью. За лето столько написал, что родные диву давались. "Таких тонов и правды красок, как в этом году, кажется, еще не было", - писала Комарова.

Знакомые начали уговаривать его возвратиться в Академию.

- Куинджи нет, место его занял Киселев. С ним вы, Иван Иванович, друзья. Отчего бы не поработать с учениками, - говорили они.

Иван Иванович отвечал полушутливо-полусерьезно:

- Соглашусь быть профессором уже только для того, чтобы провести свою заветную мысль о рисовании с фотографии, то бишь, с экрана волшебного фонаря. - Посерьезнев, добавлял: - Если человек с талантом и любит пейзаж, поймет меня и увидит в этом не цель, а средство для изучения пейзажа. Тут ведь частью познается степень даровитости человека: бездарный будет рабски копировать с фотографии все ее ненужные детали, а человек с чутьем возьмет то, что ему нужно.

Когда же Совет Академии предложил ему занять место руководителя мастерской, он, подумав, ответил согласием и принялся дорабатывать программу, с которой пришел в мастерскую осенью 1894 года. Но болезнь нарушила планы. Надолго он слег в постель и терпеливо ждал выздоровления. Ждал, ибо в помыслах была и новая работа - "Афонасовская корабельная роща близ Елабуги".

Едва начал поправляться, взялся за кисти...

Его пейзажи отличает художественная правда природы - этого молчаливого, глубокого мастера, формирующего национальные черты русского человека. Все его творчество в целом было превосходным уроком для зарождавшегося русского пейзажа.

"Если дороги нам картины нашей дорогой и милой родины Руси, - писал ему в 1896 году В. М. Васнецов, - если мы хотим найти свои истинно народные пути к изображению ее ясного, тихого и задушевного облика, то пути эти лежат и через ваши смолистые, полные тихой поэзии леса. Корни ваши так глубоко и накрепко вросли в почву родного искусства, что их ничем и никогда оттуда не выкорчевать!"

Слова эти своевременны и сейчас, когда несколько модным стало глубоко ошибочное толкование творчества И. И. Шишкина как художника-фотографа. Сознательно или нет брошенная мысль явно подразумевает ограниченность духовного начала художника, для которого, однако, "природа есть единственная книга, из которой мы можем научиться искусству" и который, начиная работу над новой картиной, всякий раз мыслил "написать пейзана, в котором бы с предельной ясностью и конкретностью выразилась любовь к жизни, к земле, к людям". Мысль эта согревает все картины художника.

Вскоре после кончины И. И. Шишкина один из художественных критиков писал о нем:

"Его руки всю жизнь трудились над картинами и рисунками, которые свидетельствуют о глубокой и нежной любви художника к родной природе...

Шишкин великорусский талант по преимуществу, талант уравновешенный, спокойный и, так сказать, сознательный. Он не только чувствует, но и изучает. Вглядитесь в любое произведение Шишкина, и вы будете поражены изумительным знанием каждого дерева, каждой травинки, каждой морщины коры, изгиба ветвей, сочетаниям стеблей листьев в букетах трав. Но это не холодное изучение, в котором упрекают великорусов. Без искренней любви нельзя дойти до такого точного знания: наскучило и приелось бы. Нет, Шишкин жил своими деревьями и травами..."

"Человеком-школой", "верстовым столбом в развитии русского пейзажа" называл его И. II. Крамской. Именно такой человек-школа и был необходим русскому пейзажу в период его становления, когда живопись русских художников помогла "русскому искусству возвратиться на родную почву, выработать свой язык, свои приемы, свое миросозерцание". Он был глубоко русским человеком и видел природу глазами своего народа.

Отрицание Шишкина - это отрицание русского народа, его культуры, религии в первую очередь. Неприятие ее вызвало, да и по сию пору вызывает нападки на его творчество и работы продолжателей его школы. Известно, с каким скепсисом относился к работам русских художников-передвижников поклонник творчества П. Пикассо И. Эренбург. Не отставал от него и критик А. Чегодаев, опубликовавший программную статью в одном из номеров "Московского художника", в которой с яростью ополчился на молодых (дело происходило в начале семидесятых годов) художников-реалистов, устроивших выставку русского пейзажа - "Родная земля". Надо сказать, статья послужила сигналом для начала травли представителей реалистической школы в живописи. Нельзя не сказать несколько слов и о таких художественных критиках, как А. Морозов или А. Каменский. Эти новоявленные идеологи авангардизма в завуалированной форме, но вполне определенно вдалбливали в сознание массового читателя мысль о "неполноценности" работ Шишкина. Нет, они прямо не отрицали его творчество, но утверждали, что оно нечто отжившее, продукт своего времени - и только, экспонат исторический, если хотите.

Именно такие люди, как И. Эренбург, А. Чегодаев, А. Морозов, А. Каменский и приложили максимум усилий, чтобы разрушить реалистические традиции в русском искусстве, подменив их реализмом с размытыми берегами, смыкающимся с авангардизмом.

Эта книга не ставит своей целью вступать в полемику с апологетами авангардизма наших дней. И все же отметим главное: мысли, высказанные ими, были подхвачены и раздуты (да простит читатель это слово) прессой и стали позицией официоза.

Травля Шишкина, начавшаяся при его жизни, продолжалась и после его смерти. И, позволим себе заметить, травля эта носила не случайный, эпизодический характер, а являла собой акцию планомерную, до деталей продуманную.

Неприятие русской национальной культуры, культуры религиозной, надо отметить, свойственно тем, кто жаждет большего - ее разрушения, для кого важно лишить нацию ее идеологии, превратить ее в обезличенную массу. То духовное начало, которое объединяет русских людей, позволяет им себя ощущать и называть русскими, имеет весьма притягательную силу для остального мира, и, может быть, православная церковь, способная объединить широкие крути соотечественников в их борьбе с силами зла, именно поэтому и вызывает такую ненависть у врагов ее. Потому и подвергаются нападкам глубоко национальные по духу русские художники. Шишкин же - в первую очередь.

Зимой 1897 года в Петербурге стояли лютые холода. Стоило выйти из подъезда дома, как усы, борода, брови покрывались инеем.

Закутавшись в шубу, Иван Иванович направлялся в Академию. Не терпелось поскорее устроить волшебный фонарь и тем самым, как он шутил, поставить себе памятник.

Приглянулись ему работы алтайца Гуркина, и он предложил ему заниматься у себя дома; немного побаивался, что Академия испортит его на первых порах.

Как никогда добродушен он был в эту последнюю зиму. Словно хотел оставить у всех по себе хорошую память. Дома работал над "Корабельной рощей". Чувствовал, как никогда, прилив нравственных сил и бодрости. Физические силы, правда, все чаще изменяли ему.

Он писал главную картину, к которой шел всю жизнь. Все, что делалось ранее, было как бы подготовительной работой. Он, в сущности, всю жизнь писал одну картину, шлифуя и совершенствуя мастерство. Он искал возможности полно выразить ощущение радости, испытанное в детстве, когда душа соприкоснулась с божественной красотой, разлитой в природе.

"Корабельная роща" имела успех необыкновенный. Ее купил государь.

Иван Иванович задумал писать новую картину и даже название ей дал - "Краснолесье".

- Будет она изображать целое море соснового леса, - говорил он. - Лесное царство.

Удачно скомпоновал два рисунка для нее.

Был весел.

7 марта принесли холст, но Иван Иванович не работал в тот день, ушел на открытие Русского музея.

Утром 8 марта 1898 года пришел в мастерскую, приступил к работе. Придвинул стул, сел. Начал рисовать картину углем, держа рисунок в левой руке.

Гуркин работал рядом.

Закончив писать нижнюю часть, Иван Иванович передвинулся со стулом, неожиданно зевнул, выронил из рук рисунок и начал падать со стула. Гуркин кинулся к нему, но подхватил его уже мертвого...

Отпевали "раба Божьего Иоанна" в церкви Академии художеств.

Приехали друзья из Москвы. Пришли петербуржцы. Народу было много. Привел "тенишевцев" И. Е. Репин.

Горели свечи. Пел хор.

На Смоленском кладбище, когда над могилой был возведен холм, все молча ждали надгробных речей. Но ораторов не было. Попросили Репина сказать слово. Виктория Антоновна и старшая дочь Ивана Ивановича также просили об этом.

Илья Ефимович начал речь с воспоминаний о Шишкине, говорил о нем как о человеке и товарище.

- Шишкин является непревзойденным мастером русской пейзажной живописи, художником русского леса, - сказал он. - Его знания леса были феноменальны. Так никто не понимал строения деревьев, он знал каждый сучок, каждую ветку. Во всем чувствовалась сама природа. Шишкин - художник от бога данный, ему нет равных в рисунке, он легко мог по памяти нарисовать целую корабельную рощу. Такие познания могут быть только у человека, изучившего пластическую анатомию дерева. Но его виртуозная техника наносила ущерб тону и художественному восприятию.

Илья Ефимович закончил речь, и все почувствовали, что начал он хорошо, но кончил не совсем удачно. Всем

хотелось, чтобы он сказал еще несколько слов. Но Репин молчал. Тогда слово взял ученик Академии художеств М. Иванов. Он волновался, говорил искренне. Голос его отчетливо слышен был и наступившей тишине.

- Иван Иванович, на твоей могиле скажу о тебе: ты был чистым и крупным художником, истинно русским человеком. - Он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил: - Со смертью ближнего умираем и мы, ибо этот человек знал нас, мы были частью его жизни, и он унес нас с собой, но он же будет продолжать жить, пока живы мы, ибо он в памяти нашей. Его картины будут вызывать чувство восхищения и удивления и во многих разбудят хорошее чувство патриотизма, и не к одному человеку придет ясное осознание целесообразности русской общественной жизни в общей жизни человечества. Благодарная Россия никогда не забудет тебя.

...На могиле поставили крест и зажгли свечи.

Этой скромной работой зажгу и я свою свечу в память о великом русском художнике.

Примечания

14 Схимники - монахи, принявшие "схиму", особенно строгий монашеский обет.