Холсты

Требовательный к ученикам, иногда даже резкий, он и к себе предъявлял требования не меньше. Работать начинал в девять утра и заканчивал иногда в два часа ночи.

В 1876 году им закончены картины "Святой ключ", "Пчельник", "Чернолесье", "Еловый лес", в 1877 году - "Зорька", "Пихтовый лес на Каме" ("Речка Кама близ Елабуги"), в 1878году - "Рожь", "Сосновый бор", еще "Еловый лес", "Горелый лес", "Лес", в 1879 году - "Сумерки. Заход солнца", "Песчаный берег", в 1880 году - "Лесной ручей"... "Пуды" этюдов и рисунков, привозимых из летних поездок. Офорты, от которых приходили в восхищение ценители живописи в России и в Европе.

В восьмидесятых годах Сиверская сделалась его настоящим прибежищем. Выманить его отсюда было трудно. Лесистые места, с глухими оврагами и чащобами, отвечали его настроению. В лес он отправлялся с топором, словно на встречу с медведем, встреча с которым, замечал современник, для него, казалось, будет только забавна.

По временам щеголь, иногда появлялся в таком сюртуке, что гадать можно было, какого он веку.

Сюда, в Сиверскую приезжали друзья: К. А. Савицкий и Н. А. Ярошенко. С ними складывались особо теплые отношения.

За живыми разговорами и беседами настолько забывалось о времени, что однажды Н. А. Ярошенко едва успел прибежать к последнему поезду, отправляющемуся в Петербург.

Этого штабс-капитана, работающего заведующим штамповальной мастерской на Петербургском патронном заводе, отличали неподкупная честность, прямота и глубокая страсть к живописи.

Дворянин от рождения, тонкий, чуткий, все понимающий, проницательный, он во всем искал правды.

И кому не помнится его "Кочегар" или "Курсистка", в которых (воспользуемся здесь словами И. Н. Крамского), "все до мелочей смотрит на вас правдою действительной жизни".

Это бескомпромиссный Николай Александрович Ярошенко, узнав, что миллионер Елисеев предлагает передвижникам построить на Тучковской набережной постоянный выставочный зал, что сулило всем выгоды и немалые, возразит тотчас же решительно: "Незачем нам. Пусть молодежь идет в Товарищество не на сладкий пирог с начинкой, а ради идей. Негоже передвижникам с торгашами компанию водить". И настоит на своем.

Зимой Иван Иванович бывал на квартире Н. А. Ярошенко на Сергиевской. Приезжали вместе с К. А. Савицким. Здесь можно было видеть Г. Успенского, В. Гаршина, Л. Толстого, музыкантов и актеров. Обстановка была, правда, более официальная, нежели на "средах" у Д. И. Менделеева. Но это не мешало завязывать контакты художникам с писателями. Те и другие были интересны друг другу.

К. А. Савицкий, после трагической смерти жены в Париже долго не мог прийти в себя. Жена его из-за необоснованной ревности покончила самоубийством. Ее нашли у себя в спальне мертвой над жаровней с горящими угольями.

Одним из первых, к кому обратится К. А. Савицкий после затяжного, страшного молчания, будет Иван Иванович Шишкин.

"Вы, вероятно, удивитесь, полечив мои строки, - писал ему К. А. Савицкий, - точно так же, как и многие станут недоумевать, что ни с того, ни с сего выплыл Савицкий на поверхность, тогда, когда, может быть, давно сочтен погибшим без возврата... Человек оказывается живучей кошки".

Получив письмо, И. И. Шишкин начал подумывать, как бы выманить К. А. Савицкого в Петербург и поселить у себя, благо были свободные комнаты.

Константин Аполлонович, сильно изменившийся внешне и внутренне, привез в Россию три картины, написанные в тот год, когда он остался без жены. "Встреча с иконой" поразила всех. На выставке передвижников она имела немалый успех. Ее купил П. М. Третьяков.

Не без помощи друзей, и особенно Ивана Ивановича,

Константин Аполлонович смог восстановить душевное равновесие, утраченную было веру в свои силы. Сколько важного, сокровенного было высказано и обсуждено в разговорах с Шишкиным. И легче, легче дышалось. Не могло пройти мимо внимания К. А. Савицкого и то, с каким неистовством работал Иван Иванович. И это тоже подстегивало. На восьмой выставке передвижников публика могла видеть рядом с двенадцатью крымскими этюдами Шишкина картину К. А. Савицкого "На войну".

Незадолго до открытия выставки и встречи с петербуржцами, все члены Товарищества съезжались в столицу. Останавливались чаще всего у Крамского или у Шишкина. Здесь показывались новые работы, дописывались незаконченные картины, вставлялись в рамы, привезенные от постоянного поставщика такого рода принадлежностей Абросимова. Здесь же выслушивались суждения о работах друзей, принимались или отвергались критические замечания. И все с волнением ждали первого воскресенья великого поста, когда открывалась выставка.

Дом Ивана Ивановича был любим художниками, и двери в нем не закрывались. После женитьбы Иван Иванович как бы напрочь порвал с прошлым. Умерла в Москве теща. Штоф с зельем затерялся среди старой посуды. О нем не вспоминалось. Более рассуждалось о событиях текущих. По воскресным дням дом наполнялся друзьями. Все веселились от души, пели, танцевали. Устраивали костюмированные балы. Дурачились. Разыгрывались шарады. Шуткам не было конца. Хозяйка очаровывала всех. Иван Иванович включался в общую игру и то представлял заезжего итальянского певца без голоса, то фокусника. А иногда лихо танцевал "Русского" с дочерью.

Не забывалось и о работе. Картина "Дебри" была признана лучшим пейзажем девятой передвижной выставки. Шишкин словно бы предлагал зрителю оценить красоту чащобы, дебрей леса, не тронутых "цивилизованным" человеком, цивилизацией, мест глухих.

Время подступало тревожное. В правительство все изверились. В народе считали, что состоит оно из изменников, продавших Россию и опутавших царя слабого.

Надежды возлагали на наследника.

В придворных видели не аристократию, а что-то мелкое, какой-то сброд. Вспоминали удивительно цельного человека - царя Алексея Михайловича, заложившего, собственно, новую Россию и ругали Петра Первого, набравшего иностранцев, португальских пройдох, шутов, со всего света напустившего накипь и дрянь, которая владела Россией. Как тут было не вспомнить и хитрую лису Нессельроде, втянувшего Россию в Крымскую войну в угоду чуждым интересам враждебных ей кругов и лиц, с которыми тот был связан невидимыми нитями.

И русские ли интересы отстаивали теперь те, кто уговорил императора Александра Второго принять так называемое "дружеское посредничество" Бисмарка и таким образом покончить с русско-турецким конфликтом на конгрессе в Берлине.

"... Читаете ли вы газеты, особливо "Московские ведомости"? Посмотрите, сколько горечи и негодования выражается каждый день, слышится отовсюду по поводу известия об условиях мира, вырабатываемых на конгрессе, - писал К. П. Победоносцев наследнику Александру Александровичу. - Русская душа не может ни за что помириться с мыслью о том, что настоящая Болгария, русская Болгария, отдана будет русским правительством на жертву туркам после того, что совершено на Балканах нашими храбрыми войсками. Пускай дипломаты уверяют сколько им угодно, что никогда еще не было заключаемо такого выгодного для России мира, - народ будет видеть в этом мире позор для русского имени, и я предвижу горькие бедственные от него последствия внутри России".

Человеку мыслящему было ясно - Россия воевала не столько с Турцией, сколько с Англией и Францией и с теми, кто вершил дела в Европе.

Идея цареубийства носилась в воздухе. Никто не чувствовал ее острее, чем Ф. М. Достоевский. Незадолго до смерти, в январе 1881 года, Федор Михайлович в разговоре с А. С. Сувориным, издателем "Нового времени", заметил:

- Вам кажется, что в моем последнем романе "Братья Карамазовы" было много пророческого? Но подождите продолжения. В нем Алеша уйдет из монастыря и сделается анархистом, И мой чистый Алеша - убьет царя".

Смерть помешала Ф. М. Достоевскому осуществить свой замысел.

В день похорон великого писателя Иван Иванович Шишкин пришел на кладбище отдать ему последний долг. Народу было множество. Перед гробом несли венки...

Подойдя к художникам, которые собрались подле К. Е. Маковского, Иван Иванович сказал:

- Великого художника хороним.

- И великого патриота, - добавил кто-то.

Из толпы, справа и слева, доносились обрывки разговоров.

- Да посмотрите на печать нашу. В чьих руках она? Что русского в ней? А образование? Поставлено так, чтобы человек, окончивший русскую гимназию и университет, совершенно не знал ни России, ни русской жизни, то есть чтобы он перестал быть русским, потому что ближайшее ознакомление с русскою историею и с современным состоянием России неминуемо делает русского человека заклятым врагом правительства...

- Вот-вот, именно потому молодежь, не знающая своей Родины, теряет чувство любви к ней и сходится с Бундом, который - это же не секрет, только и мечтает о разрушении Русского государства и об экономическом порабощении русского народа.

- Противники и преследователи чисто русских людей всегда одолеют и возьмут верх потому, что они друг друга держатся, верят друг другу по ненависти ко всему русскому, их соединяющей, и друг другу помогают.

- Да, но одолеют они лишь тогда, когда физически уничтожат русских. Федор Михайлович об опасности этой предупреждал...

1 марта 1881 года на одной из петербургских улиц прогремел взрыв. Неизвестный бросил бомбу в проезжавший мимо экипаж, в котором следовал Александр II. От взрыва бомбы погибли двое прохожих и был ранен казачий офицер конвоя. Император остался невредим. Он вышел из экипажа и, увидев раненых, направился к ним оказать помощь. Кучер принялся упрашивать его вернуться во дворец боковыми улицами, но Александр Николаевич отказался сделать это и наклонился над одним из пострадавших. В эго время человек, стоявший все время на углу, бросил под ноги государя вторую бомбу...

Смертельно раненный Александр II был доставлен в Зимний дворец. Весть о покушении мигом разнеслась по Петербургу. На площадь перед дворцом со всего города стекались люди. Женщины истерически кричали.

Александр лежал на диване у стола. Он находился в беспамятстве. Возле него были три врача, но всем было ясно, что спасти государя невозможно. Вид его был ужасен. Правая нога оторвана, левая разбита, лицо и голова в бесчисленных ранах. Один глаз был закрыт, другой смотрел пред собой без малейшего выражения.

Агония длилась сорок пять минут.

- Тише! - вдруг произнес один из докторов. - Государь кончается!

Все приблизились к умирающему. Лейб-хирург, до того слушавший пульс, неожиданно опустил окровавленную руку и сказал:

- Государь император скончался.

Все пали на колени.

Ученик Жуковского окончил свой земной век.

"Взрывом прошлого воскресенья был нанесен смертельный удар прежним принципам, и никто не мог отрицать, что будущее не только Российской империи, но и всего мира зависело теперь от исхода неминуемой борьбы между новым русским царем и стихиями отрицания и разрушения", - писал современник.

Во главе государства стал наследник -Александр Третий. Немец по крови, как и все поздние Романовы, но человек "с чисто русскою душою, горячо любивший русский народ и вообще все русское", как заметил один из литераторов прошлого.

Во внутренней политике он начал с укрепления русских финансов. Подумывал о развитии сельской кооперации. Его вмешательством все русские крестьяне были переведены на обязательный выкуп; с них была сложена тягостная подушная подать. Открыт был Крестьянский банк, назначение которого состояло в том, чтобы способствовать расширению крестьянского землевладения.

На места министров, уволенных после кончины Александра II в отставку, были призваны люди дела, не связанные с придворной средой, что сразу же вызвало ропот и негодование в аристократических кругах. Но Александр III был тверд в своих поступках.

Эту твердость скоро ощутили и в Англии. Считая, что "большинство русских бедствий происходило от неуместного либерализма нашего чиновничества и от исключительного свойства русской дипломатии поддаваться всяким иностранным влияниям", он резко изменил отношения с правителями Западной Европы, достаточно хорошо зная их и не сомневаясь в истинности их намерений.

Англия, через год после вступления на трон Александра III, спровоцирует конфликт на русско-афганской границе. Афганцы займут русскую территорию. Русское командование станет испрашивать инструкций. "Выгнать и проучить как следует", - последовал ответ Александра III. Приказ был выполнен.

Англия оторопела. Но на время. Одна за другой из нее пришли в Россию угрожающие ноты. Государь отдал приказ о мобилизации Балтийского флота. В Англии притихли.

Именно в Севастополе, где в свое время унизили русское имя, Александр III прикажет спустить на воду военные корабли, ибо не признавал условий позорного мира, навязанного в свое время Англией, по которому русским запрещалось держать на Черном море флот.

Проводя в жизнь ярко выраженную национальную политику, он давал понять, что его интересует только то, что способствует благосостоянию русского народа, духовному обогащению его.

Он словно бы угадывал настроение русской художественной среды.

Напомним, именно в последние годы царствования Александра II и первые годы правления Александра III увидел свет "Толковый словарь живого великорусского языка" В И. Даля, Мусоргским созданы "Хованщина" и "Борис Годунов", Бородин работал над "Князем Игорем", А. Н. Островский написал "Снегурочку", Римский-Корсаков - оперы-сказки, В. Васнецов - "После побоища Игоря Святославовича с половцами", в которой изобразил людей, бившихся и павших за высокую цель, за Русскую землю, в противоположность диким хищным половцам, В. Суриков - свои знаменитые картины. И Шишкин многое внес в это щедрое время национального культурного возрождения...

В январе 1881 года Иван Иванович Шишкин отправит письмо В, М. Максимову из Петербурга: "Любезный Василий Максимович,

по моему почину соберутся у меня все передвижники (в четверг вечером), хотя бы для того, чтобы видеть друг друга, а то мы совсем делаемся чужаками.

Несомненно и Вы, любезнейший Василий Максимович, не преминете видеть всех сотоварищей по вашему общему делу..."

Большой труженик, подкупающий своей честностью, Василий Максимович был близок Шишкину. Трогала откровенность и чуждая выспренности прямота его суждений. Передавая о разговорах с Д. И. Менделеевым, который был расположен к В. М. Максимову и частенько рассказывал ему о своих проектах переустройства России, Василий Максимович будоражил свою голову и говорил: "Вот, батюшка, что Дмитрий Иванович говорит... ой-ой-ой, куда тебе!"

Выходец из крестьянской среды, В. М. Максимов писал картины из жизни, которую знал глубоко. Иван Иванович сколько раз подмечал, сколь красива невеста в его картине "Приход колдуна на сельскую свадьбу". Максимов же, закуривая трубку, вздыхал, затягивался и иногда принимался рассказывать о прошлой жизни.

Мальчишкой его отдали в иконописную мастерскую при монастыре. Он стал послушником.

Однажды, гуляя близ монастыря, он встретил девушку, от которой потерял голову. Неравнодушна была и она к нему. Но ее родители, едва узнали об их встречах, запретили дочери знаться с крестьянским сыном. Тогда Максимов отправился в столицу и добился поступления в Академию. А кончив ее, вернулся к любимой и получил все-таки разрешение жениться на ней. Но сколько лет ждал он этого момента.

- Эх, батюшки мои, рассказывать, как жилось - это ж все равно, что про каждого из нас говорить, - добавлял он. И Иван Иванович в согласии кивал головой.

Собираясь вместе, передвижники радовались встрече, успехам друг друга.

"Много разных грехов водилось за всеми, растворялись товарищи в суете буржуазного общества, но лишь только являлись на свои собрания - отряхали греховный прах от ног своих и жили старыми заветами Товарищества. Подтягивались, не кривили душой, и в целом руководящим началом являлось у них требование правды. И эти большие и малые, а подчас и чудашные люди были лучшим из того, что дала в искусстве земля русская, это от их творений мы замирали в восторге на выставках и в галереях", - вспоминал Д. Минченков.

В Сиверской, куда на лето Шишкины уехали, у них родилась дочь Ксения. Ольга Антоновна уже начала подниматься после родов. Родители принимали поздравления. Дом был полон гостей. Постоянно наш Н. Н. Хохряков, частенько приезжал К. А. Савицкий, Иван Иванович, как всегда, делал по два-три этюда в день. Неожиданно Ольга Антоновна почувствовала недомогание и через несколько дней, 25 июля, скончалась от воспаления брюшины. Случившееся потрясло Шишкина. Он был сам не свой. Тоска и обида охватили его. В доме сделалось тихо.

Похоронили Ольгу Антоновну в селе Рождественом, что в нескольких верстах от Сиверской, на кладбище, приютившемся на горе.

В то лето несколько раз он зарисовывал могилу жены.

"От всей души благодарю тебя за сочувствие - ты хоть и далеко, но понял, какую я утрату понес, - писал Шишкин глубокой осенью Егору Александровичу Ознобишину. - ...Боже, если б ты видел все ее альбомы, рисунки, этюды и начатые картины - ты бы пришел в неописанный восторг - ничего подобного ни мы когда-то, ни теперешний художник не мог мечтать о том, что она сделала! Сердце замирает от боли!"

Он не запил в этот раз, а обратился к работе. Был в душе благодарен Виктории Антоновне - сестре жены, решившей заменить Ксении мать. Была она заботлива и к Ивану Ивановичу. Беда сделала их близкими.

Перебрались жить в Старо-Сиверскую, к Виктории Антоновне, ибо в старом доме находиться было тягостно - слишком все живо напоминало о покойной.

В который раз натягивал он холст, закреплял его и, как и всегда в тяжкую минуту, обращался памятью к родным вятским местам.

Картина "Кама", отправленная на выставку в Киев в следующем году, наделала шуму. Было настоящее паломничество к ней. Между покупателями дело доходило до ссор.

"Не прибегая ни к каким эффектам и с полной верностью воспроизведя природу, художник сумел передать все приволье многоводной реки, всю прелесть ее панорамы при летнем, солнечном освещении... Хорошо, привольно, но дико, безлюдно. ...Насколько мне известно, г. Ш-н еще не выступал с пейзажем, который бы обнимал такое обширное пространство и передавал бы так мастерски художественно залитые солнцем воздух и воду", - писал художественный критик.

Как бы не давая себе возможности раскиснуть, едва закончив картину, Иван Иванович начинал следующую.

Внешний образ жизни, благодаря Виктории Антоновне, сохранился прежним, и постепенно душевное спокойствие восстанавливалось. Так же по воскресеньям дом наполнялся гостями. За детей он был спокоен. Деньги не исчезали, как прежде, и в доме появился достаток, даже роскошь.

"Шишкину было всегда тяжело заботиться о разных домашних нуждах, а под старость он просто не мог принимать участия в разных материальных заботах и хлопотах, - писала Комарова. - В начале 1880-х годов Иван Иванович был еще очень силен и душевно и физически и еще любил повеселиться и посмеяться; он обладал удивительным вкусом и уменьем убирать комнаты, и они с Викторией Ант. иногда перед балом чуть не всю ночь сами вешали портьеры, приготовляли какое-нибудь убранство залы, которая служила Ив. Ив. и мастерской".

"Шишкин не унывает. Виктория ввела его в лучшее общество, у него, видно, бывают генералы, переменил квартиру", - сообщалось в одном частном письме, в декабре 1882 года.

Надо сказать, изредка он все же срывался. В вине становился раздражительным, мнительным. Дело доходило до ссор. Но перед выставками он работал днями и ночами. Возвращаясь домой с выставки, тяжко вздыхал и на вопросы домашних отвечал, что цены на картины устанавливались необыкновенно высокие, и что их не купят в этом году, да и казались они ему слабыми как никогда. Но приходили письма с известием, что картины покупаются до выставки, и он удивлялся добродушно: "Надо же". А сам, верно, подумывал о новых холстах.

В 1882 году на свет появляются картины: "Дубки", "Вечер", "Речка". В 1883 году - серия станковых рисунков углем, которые заказал А. И. Беггров, и тогда же написаны картины "Полесье", "Заря", "Ручей в березовом лесу", "Среди долины ровныя...".

Успех и слава преследуют Ивана Ивановича.

На страницах "Петербургской газеты" был напечатан шуточный рифмованный "Иллюстрированный каталог XI передвижной выставки", в котором, в частности, писалось:

Давно не видели пейзажа мы такого,
Не бьющего на шик, но мастерского.
Кисть Шишкина в любой черте видна:
Забытому романсу Мерзлякова Им прелесть новая дана.

Неведомый сочинитель как бы подчеркивал, что картина "Среди долины ровныя" была вызвана к жизни песней, написанной на слова А. Ф. Мерзлякова, любимой в народе: забытый к тому времени поэт Алексей Федорович Мерзляков, написавший в 1810 году "Одиночество", как бы заново обретал жизнь.

XI передвижная выставка открылась 2 марта 1883 года в конференц-зале Академии художеств и до 29 мая - дня ее закрытия, народ толпился возле картины Ивана Ивановича Шишкина. Действительно, много неожиданного было в работе. Привыкшие считать Ивана Ивановича "царем леса", зрители увидели перед собой обширную равнину, почувствовали настроение, переданное художником, созвучное тому, которое вызывала песня.

Как заметил критик В. И. Сизов, "здесь художник своей картиной поясняет те красоты нашей природы, которые в народе или в отдельном лице оставили глубокие впечатления. Таким образом, русский художник-пейзажист является истолкователем эстетических чувств нашего народа (по его собственным признаниям или песням) ".

Грустная песня и величественная.

...Возьмите же все золото,
Все почести назад;
Мне родину, мне милую,
Мне милой дайте взгляд!

На этой же выставке экспонировалась и другая, не менее сильная по настроению и воздействию картина И. И. Шишкина "Полесье". Она не сохранилась, к сожалению, полностью до наших дней. Лишь правую часть картины можно увидеть в Киевском музее русского искусства, да фрагмент ее хранится в одном из частных собраний. Но общее впечатление от утраченного можно получить, ознакомившись с авторским повторением (меньшим по размерам), великолепно исполненным для одного из почитателей таланта И. И. Шишкина. Картина хранится в Москве, в частной коллекции.

Дорога, теряющаяся в бескрайних просторах. Нескончаемая, таинственная, невольно влекущая за собой.

И дремучий лес близ нее, словно верный страж ее.

Куда идешь ты, Русь?

Затаив дыхание, смотрит зритель на картину "Перед грозой", написанную Иваном Ивановичем в следующем, 1884 году. Не знающие работ Шишкина вряд ли назовут его фамилию, увидев картину, настолько неожиданна она.

Словно детское чувство тревоги от первых раскатов грома и низких туч, тенью бегущих по земле, порыва холодного ветра и волнующего шелеста листьев передает художник. Он будто бы вновь обращается мыслями в прошлое, в детство. Не о том ли говорят картины "Ручей в березовом лесу" и "Лесные дали", написанные на елабужском материале? Он уходит в прошлое, к чистому, к Богу. Ему, словно бы при молитве, нужно уединение. Что-то важное нужно вызвать в самом себе, вернуться к этому важному.

На одном из холстов в это же время появляется сосновый лес, написанный, по-видимому, во время поездки в Елабугу. Вглядываешься в работу, и словно смутная догадка пронизывает сознание - не прообраз ли это "Афонасовской корабельной рощи близ Елабуги", которую он закончит в 1898 году? Не есть ли это попытка, теперь уже мастера, передать то яркое детское впечатление от природы, которое хранилось в памяти, не есть ли это первая попытка сказать о своем, проникновенно-личном видении Бога? И не шел ли он к "Афонасовской корабельной роще близ Елабуги", в которой наиболее полно выразил детские ощущения, образ, хранимый с детства, через "Сосны, освещенные солнцем. Сестрорецк" и "Утро в сосновом лесу"?

Он заговаривает о главном, возвратившись к нему. Почему?

И невольно вспоминается евангельская притча о блудном сыне, а особенно концовка ее, когда старший сын, рассерженный на отца за теплый прием, оказанный сыну младшему, распутному, расточившему имение свое с блудницами и воротившемуся в дом, услышал от отца: "Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое - твое. А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся".

Не о заблудших ли душах думалось Ивану Ивановичу в пору работы над этими картинами?

Сколько их было в среде интеллигенции, людей, отходящих пли уже отошедших от веры под влиянием сложных обстоятельств, идей, неустанно проповедуемых либеральной печатью, живущей исключительно позаимствованными с Запада теориями. И сколько людей, ослепленных этими идеями, не сразу могли осознать, как подтачивали они корни самобытного миросозерцания русского общества.

"Прежде всего она (либеральная печать. - Л. Л.), - писал "Русский вестник", - стремится вытравить из него сознание племенного различия. Несть, мол, ни эллин, ни иудей, ни русский - или, еще лучше: существуют и эллины, и иудеи, но не должно существовать русского. Русский тогда только приобретет право плодиться и заселять родную землю, когда утратит все черты национального своеобразия и обратится в некоторого рода амальгаму - из немца, француза, англичанина - то есть безличного "европейца".

Успех или неуспех этого первого пункта либеральной пропаганды решает участь остальных. Пока человек дорожит хоть какой-нибудь особенностью своего племени - у него есть "зацепка". Зацепка сорвется и, "без руля и без ветрил", он может стать игралищем любой теории. Главное - вытравить из разумного существа любовь к отечеству - и физическую, и нравственную, и политическую. Еще физическую добрые либералы-западпики согласны терпеть до поры до времени, но любовь нравственная... Нет для них "жупела" страшнее этой любви! Впрочем, послушаем дальше мнение современника, под которым мог бы расписаться и сам Иван Иванович:

"И вот, наша либеральная журналистика, заслуживающая название русской только потому, что в ней действуют люди, с грехом пополам владеющие русским языком, отрицает народность (самым нелепым и возмутительным девизом ей кажется девиз: "Россия для русских") и в то же время отстаивает с величайшей горячностью самостоятельность всех инородцев, ратует против посягательств на их родной язык и веру, скорбит о постепенной утрате какими-нибудь бурятами или чувашами племенных особенностей. Но для русского народа у русской "передовой" журналистики не остается уже никаких не только племенных, но сколько-нибудь добрых чувств. Не любопытно ли, что ея горячею защитой пользуются, например, и католические ксендзы, и протестантские пасторы, и магометанское духовенство, и жидовские раввины, и языческие жрецы, и лишь одному православному священнику отказывается даже в скромных симпатиях! Для инородческого духовенства требуют самых широких прав - русского священника яростно уличают в невежестве, корыстолюбии, нетерпимости, безнравственности. Его едва терпят в городе и положительно не хотят видеть в деревне...

...(Западники. - Л. А.) гордятся тем, что совершенно разорвали с русскими преданиями и традициями. В чем же выражается их любовь к отечеству, в чем же их гордость?

Они почти не скрывают своего идеала, заключающегося теперь уже не только в том, чтобы перефасонить Россию на западноевропейский лад, но чтобы и среди европейских народов отвести ей возможно меньшее, возможно скромное место. С этой целью берутся под защиту все без исключения сепаратисты, поддерживается и раздувается антагонизм между инородческим и коренным русским населением, систематически искажается и перевирается русская история...

Смутное и неопределенное состояние наступало в России. Быстро распространялись анархические учения, падал авторитет власти (и тому немало способствовала печать), в обществе развивались корыстные инстинкты, наблюдался упадок религии, нравственности и семейного начала.

Признаки социального разложения, наблюдаемые в обществе, заставляли людей мыслящих задумываться о будущем России.

"...Тяжело теперь жить всем людям русским, горячо любящим свое отечество и серьезно разумеющим правду, - писал К. П. Победоносцев государю. - Тяжело было и есть, - горько сказать - и еще будет. У меня тягота не спадает с души, потому что вижу и чувствую ежечасно, каков дух времени и каковы люди стали. На крапиве не родится виноград; из лжи не выведешь правды, из смешения лжи и невежества с безумием и развратом сам собою не возникает порядок. Что мы посеяли, то и должны пожинать".

Остро, болезненно ощущали обстановку художники.

"От нас ждут теперь выставочных фуроров, мы должны хлестко развлекать скучающую толпу, как фигляры сезона - Сара Бернар, Цукки... От нас требуют только развлечения, чтобы занять страшную пустоту души" (разрядка моя. - Л. А.), - с горечью писал В. Васнецов.

Не все, конечно же, задумывались о первопричине, первоистоках происходящей настоящей борьбы между атеизмом и верой в душах русских интеллигентов. И не потому ли об их работах так отзовется один из современников: "Удивительное ныне художество без малейших идеалов, только с чувством голого реализма и с тенденцией критики и обличения".

Не сразу осознают они, что первопричина эта привела к тому, что, начиная с картины Н. Н. Ге "Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе" историческая ложь проникала в среду передвижников, исподволь переформировывала и их сознание. И не всякий мог еще сказать вслед за П. П. Чистяковым: "Пора нам начинать поправлять великие замыслы Великого Петра! А поправлять их только и можно, сбросив привитую личину обезьяны. Взять образ простого русского человека и жить простым русским делом, не мудрствуя лукаво. II во всем так. Нужно убедиться, что и мы, люди русские, созданы по образу и подобию Божию, что, следовательно, и мы люди; и можем быть и хорошими и деловыми и сами можем совершенствовать свой гений во всем, во всяком честном деле и начинать, а не смотреть, как ленивая и пакостная обезьяна, на чужие руки! С юности я презирал и ненавидел холопство русского перед иностранцами... Боюсь только, что художники не сумеют умно идти по русской дорожке. Ну да увидим!"

Изыскивая пути нравственного самоусовершенствования, художники мыслящие приходят к образу Христа. По их мнению, лишь православие с его пониманием христианского идеала могло спасти Россию, возвратив высокие нравственные принципы.

В. М. Васнецов, которого так беспокоил, мучил современный мир и за который так грустно и тяжело ему было, не случайно же приступит к росписи Владимирского собора в Киеве и наметит программу росписи: "Выбор религии Владимиром", "Крещение Руси" и "Андрей Первозванный".

"... я не отвергаю искусство вне церкви, - скажет он, - искусство должно служить всей жизни, всем лучшим сторонам человеческого духа - где оно может, - но в храме художник соприкасается с самой положительной стороной человеческого духа - с человеческим идеалом. Нужно заметить, что если человечество до сих пор сделало что-нибудь высокое в области искусства, то только на почве религиозных представлений".

В. Д. Поленов примется писать большое полотно "Христос и грешница".

Обращение к образам природы, сохранившимся с детства у И. И. Шишкина, не случайно. Вспомним, именно в это время в доме его ведутся жаркие разговоры о борьбе добра и зла.

И не случайно то, что в 1886 году он создает по воспоминаниям детства картину "Святой ключ близ Елабуги". Разбуженные природой чувства, благодарность за это пробуждение вызывают потребность высказать их. отблагодарить природу, высказать вслух мысли о красоте ее, гармонии, божественном, разлитом в ней. В гармонии природы он видел Бога.

По свидетельству Комаровой, в разговорах И. И. Шишкина с А. И. Куинджи "постоянно поднимались разные интересные вопросы, например об искусстве как религии будущего..." А И. Е. Репин именно в это же время на одной из выставок услышит меткое замечание одного из зрителей, сравнивающего работы Куинджи и Шишкина:

- Шишкин, например, всегда с идеей, в его картинах... слышно настроение гражданина.

Позже Илья Ефимович воспроизведет этот эпизод в книге "Далекое - близкое".

Приведем здесь наброски ответов Ивана Ивановича на вопросы "Петербургской газеты". Публикуя эти вопросы, газета писала 10 января 1893 года: "В конце минувшего года мы обратились к целому ряду писателей, художников, артистов, композиторов с просьбой собственноручно ответить на приводимые ниже вопросы..."

Не безлюбопытно прочитать ответы Ивана Ивановича на вопросы газеты.

"Главная черта моего характера? Прямота, простота.

Достоинство, предпочитаемое мною у мужчины? Мужество, ум.

Достоинство, предпочитаемое мною у женщины? Честность.

Мое главное достоинство? Откровенность.

Мой главный недостаток? Подозрительность. Мнительность.

Мой идеал счастья? Душевный мир.

Что было бы для меня величайшим несчастьем? Одиночество.

Кем бы я хотел быть? Действительно великим художником.

Страна, в которой я всегда хотел бы жить? Отечество.

Мои любимые авторы-прозаики? Аксаков, Гоголь, Толстой как беллетрист.

Мои любимые поэты? Пушкин, Кольцов, Некрасов.

Мои любимые композиторы и художники? Шуман и Серов.

Пища и напитки, которые я предпочитаю? Рыба и хороший квас.

Мои любимые имена? Имена моих детей.

Как я хотел бы умереть? Безболезненно и спокойно. Моментально.

Мое состояние духа в настоящее время? Тревожное.

Недостатки, к которым я отношусь наиболее снисходительно? Те, которые не мешают жить другим.

Что меня теперь больше всего интересует? Жизнь и ее проявления, теперь, как всегда. Положение дел в Европе.

Мой девиз? Быть русским. Да здравствует Россия".

Мастерство его общепризнано. А. Боголюбов уговаривает И. И. Шишкина прислать за границу свои работы для продажи. "... то, что Вы делаете, поверьте мне без лести, почище всех Аппианов и Аллонже, маньеристов, наводняющих здешние магазины. Надо им муху с носа сшибить русским кулаком".

Но И. И. Шишкин не торопится с ответом.

Техника его настолько совершенна, что вызывает восхищение у художников и зрителей.

В. Н. Бакшеев вспоминал, как однажды, когда он копировал голову девочки с картины И. Е. Репина "Не ждали", в зал, где находился этюд И. И. Шишкина "Сосны, освещенные солнцем. Сестрорецк", вошли В. В. Верещагин и П. М. Третьяков: "Посмотрев этюд "Сосны", Верещагин с каким-то восторгом воскликнул: "Да, вот это живопись! Глядя на полотно, я, например, совершенно ясно ощущаю тепло, солнечный свет и до иллюзии чувствую аромат сосны". Когда они ушли, я подошел к этому этюду и долго всматривался в него. "Как Василий Васильевич прав! - подумал я. - Это живой кусок природы, подлинная жизненная правда, принесенная на холст".

Через десятки лет В. Н. Бакшеев назовет этюд жемчужиной русского искусства.

"Я никогда ничего такого живописного у Шишкина не видал", - писал В. Д. Поленов Н. В. Поленовой.

В воспоминаниях хранителя картин Н. А. Мудрогеля "Пятьдесят восемь лет в Третьяковской галерее" находим такие строки: "Между прочим, есть у нас в галерее этюд Шишкина "Сосны, освещенные солнцем". Очень хороший этюд. Третьяков так ценил его, что одно время держал его не на стене, а на особом мольберте. Так много солнца здесь, так ярко все!"

Кажется, нет такого, что было бы неподвластно кисти художника.

В 1885 году И. И. Шишкин написал "Туманное утро". Его интересовало изображение изменчивого состояния природы. С задачей справился блестяще. И. Н. Крамской назвал "Туманное утро" одной из удачнейших вещей его.

В 1889 году Иван Иванович представил на XVII передвижной выставке картину "Туман". Удивленный тонкостью кисти художника, благосклонный к творчеству его, некий зритель произнес шутливо, но благожелательно:

Иван Иваныч, это вы ли?
Какого, батюшка, тумана напустили.

Много работая в технике офорта, не будучи портретистом, Иван Иванович в 1886 году создает меж тем глубоко психологический автопортрет.

Его же пейзажи, выполненные в той же технике: "Опушка", "Чернолесье", "Пески", "Папоротник" были признаны подлинными шедеврами.

"...если он - один из первых в ряду современных русских живописцев пейзажа, то как гравер-пейзажист - единственный и небывалый в России, - писал А. И. Сомов. - Мало того, среди аквафортистов столь богатой мастерами этого рода Западной Европы найдется лишь мало соперников ему по искусству передавать в гравюре растения, особенно густые леса, сосны и ели. Живи и работай он в одном из таких центров художественной деятельности, как Париж, Лондон и Вена, или заботься он о распределении своих эстампов вообще в чужих краях - известность его сделалась бы широкою. Но, к сожалению, он не умеет или не желает искать репутации вне пределов своей Родины. Он горячий патриот и довольствуется тем, что его знают и уважают соотечественники".

Нельзя не привести здесь любопытного признания II. П. Вагнера, сделанного в начале 80-х годов: "Мой добрый знакомый А. Н. Я-й рассказывал мне, что в одном магазине картин и рисунков в Дюссельдорфе он встретил рисунки пером Шишкина. Хозяин магазина хранил их как святыню и, показывая их моему знакомому, сказал:

- Вот вещи, которые я никогда никому не продам, потому что им нельзя назвать цену. Если бы ваш художник остановился и сосредоточился на таких рисунках, то давно бы имел громадное состояние".

В 1886 году, издав третий альбом офортов, в 26 листов, Иван Иванович, уступив настояниям А. П. Боголюбова, отправил несколько листов в Париж.

Его офорты называли маленькими "поэмами в рисунках".

Только те, кто знает кропотливую технику офорта¹, может понять, сколько труда и усилий было потрачено на издание их. Малейшая ошибка - и начинай все сначала. Сколько вполне законченных досок переделывалось им, ибо он считал, что они недостаточно полно передавали нужное настроение.

Издатель одного из его альбомов офортов А. Ф. Маркс, наблюдавший за работой художника, вспоминал следующее: "Он не только печатал листы, но и варьировал их до бесконечности, рисовал на доске краской, клал новые тени, делал другие пятна, звезды, лунные блики... Весь в возбуждении работы, сильный, уверенный, он являлся действительно большим мастером, напоминающим собою художников былого времени".

Рисунки же углем, представленные на выставке Академии художеств, привели всех в восхищение, ибо такого богатства черного цвета в русской живописи до И. И. Шишкина не показывал никто.

Трудно было поверить, что такие разные по настроению пейзажи воссозданы простым углем.

Работа, работа, работа... Заканчивая одну картину, он натягивал холст на подрамник для следующей. То, что иные делали за неделю, он успевал сделать за день.

Ходил по мастерским друзей, знакомых. Его интересовало, что делают они, чем дышат.

Известно, в октябре 1886 года он настоял на том, чтобы И. Е. Репин закончил работу над портретом М. И. Глинки. Илья Ефимович, как известно, был в отчаянии, ибо портрет не шел, и готов был "перекрестить" "этот злосчастный опыт".

Невозможно теперь узнать в подробностях разговор, произошедший между Иваном Ивановичем и Ильей Ефимовичем, но важно отметить, что Шишкин горячо одобрил идею создания картины. Ему было дорого все, что связано с Россией, что составляло ее гордость. От Ивана Ивановича Репин узнал о том, что на украшенной литьем с нотными знаками решетке, которая предназначалась для памятника М. И. Глинке в Смоленске, названия произведений композитора воспроизведены трудно-воспринимаемой простым народом вязью.

- Многое же теряется от этого в памятнике, - сердился Иван Иванович.

Известно, Шишкин, Репин и Литовченко осмотрели эту решетку, выставленную для обозрения перед отправкой в Смоленск. "Шишкин нападал на вязь подписей, в самом деле, черт ногу сломает, пока доберешься до слова; сто раз читаешь, рассердишься, пока уразумеешь эти искалеченные буквы", - писал И. Е. Репин.

25 февраля 1887 года на открывшейся в доме петербургской дамы-меценатки Боткиной XV передвижной выставке зрители могли увидеть известную теперь всем картину И. Е. Репина "Глинка в эпоху создания Руслана".

Возле же картин Ивана Ивановича "Дубы", "Дубовая роща", "Пески", как и в прошлом году, перед "Заповедной дубовой рощей Петра Великого в Сестрорецке", стояла масса народа.

Днем раньше выставку посетил государь. Он был необыкновенно мил и деликатен, перед каждой картиной, которую он желал приобрести, спрашивал, не заказана ли она кем-нибудь, и, получив отрицательный ответ, говорил, что оставляет картину за собой.

Он приобрел картину Мясоедова "Косцы", шишкинские "Дубы", маленькую вещь В. Маковского и большое полотно Поленова "Христос и грешница". Уезжая, поблагодарил всех за прекрасную выставку, разрешил все приобретенные им картины везти в провинцию, пожелал успеха.

- Его величество перед суриковской "Боярыней Морозовой" долго стояли, - передавали на другой день в публике.

О шишкинских дубах говорили, что никем и никогда еще в России они так не передавались.

- Мастерство и полное овладение предметом достигли пределов возможного, - высказывали мысль свою люди искушенные. - Далее идти нельзя.

- Современное европейское искусство, можно сказать, светит да не греет. Про наше, русское, того не скажешь, - говорили другие.

В 1898 году В. М. Васнецов закончит работу над картиной "Богатыри", начатую в 1881 году. Как близки по духу эти две картины: васнецовские "Богатыри" и шишкинская "Дубовая роща".

Были на XV передвижной выставке и работы II. Н. Крамского: портреты Е. И. Ламанского, О. В. Струве, П. М. Ковалевского. Вряд ли мог предвидеть Иван Николаевич, что это его последняя выставка. 24 марта его не станет.

Отношения со многими из членов Товарищества художественных передвижных выставок у Крамского были сложными. В последнее время Иван Николаевич все более склонялся к мысли, что Товариществу как идее пора умирать. "Дай бог, чтобы я ошибался, но если Академия хоть два-три года устроит передвижные - конечно, Товарищество как идея убито разом! Для всех ясно будет одно, что и та и другая группа желает только побольше получить с публики двугривенных. Какая жалкая перспектива! - писал он 16 июля 1886 года В. В. Стасову. - Что я вынес за эту зиму со времени возникновения слуха о передвижных академических выставках?! И никому это не казалось таким, как мне. По ходу человеческих дел я жду, что Товарищество прибьет к берегу, как негодное бревно, а главное русло весело побежит вперед, и надолго!" Через пять дней в письме к В. В. Стасову он выскажется более категорично: "Товарищество как форма отжило свое время".

Мысль о том, что нельзя служить одновременно Богу и маммоне - все более и более занимала его, мучила, не оставляла душу в спокойствии. Словно бы желая разобраться в том, что случилось с ним, он все чаще обращается к прошлому, анализируя его. "Когда мы получили возможность наедаться досыта, не в праздники только, а и в будни, явилась у некоторых жажда духа, а у других полное довольство и ожирение", - констатирует он в письме к В. В. Стасову, и, чувствуется, размышляет он обо всем этом не случайно. Собирая средства, чтобы иметь возможность жить и трудиться, не потеряли ли товарищи его и сам он из виду цели, не позабыли ли из-за денег все существенные вопросы и задачи жизни; поклоняясь золотому тельцу, не перестали ли думать о Боге? Он первым, может быть, из передвижников приходит к мысли о необходимости слияния с Академией, где есть школа, необходимости обращения к важным философским проблемам, отражения этих проблем в искусстве. Со Стасовым он порывает, и критика незамедлительно реагирует на это. В рецензии на "Неизвестную" автор А. 3. Ледаков писал в "Санкт-Петербургских ведомостях": "Художник круто и решительно отвернулся от стасовского реализма, и, наоборот, в последних своих работах изгнал его совсем, взамен которого появилось правдивое изящество..."

Мысли Ф. М. Достоевского, идеи В. С. Соловьева затрагивали душу, требовали уединения. И в работах его появляются образы людей сосредоточенных, внутренне замкнутых, углубленных в мысли свои. Достаточно вспомнить портрет философа и поэта В. С. Соловьева, эскиз для картины "Концерт А. Г. Рубинштейна", неоконченное большое полотно "Выздоравливающая".

Он обращается к религии, ища в ней ответы на вопросы, мучающие его.

К. П. Победоносцев, с которым И. Н. Крамской искал встречи и нашел ее, так характеризовал художника в письме Александру III от 15 апреля 1885 года: "Крамской из всех художников, кого я знаю, более симпатичен, потому что у него душа живая, русская и религиозная. Он глубоко чувствует и глубоко понимает".

К. П. Победоносцев оказывает содействие художнику в получении заказа на роспись русской православной церкви в Копенгагене. И. Н. Крамской в 1883-1885 годах работал над двумя большими панно "Молитва Александра Невского перед битвою со шведами" и "Пострижение в схиму Александра Невского".

Художник, ощущая всю серьезность своей болезни, торопится делать главное. В письмах к В. В. Стасову нет более симпатии, а есть попытка объяснить характер возникших разногласий. Словно бы напоминая адресату о прошлых его призывах, И. Н. Крамской пишет: "В 1863 году искренно пожелал свободы, настолько искренно, что готов употреблять все средства, чтобы и другие были свободны; я думал, что в этом заключается разрешение всех вопросов художественных, устранение аномалий и здоровый рост. Свободы от чего? Только, конечно, от административной опеки, но художнику зато необходимо научиться высшему повиновению и зависимости от... инстинктов и нужд своего народа и согласно внутреннего чувства и личного движения с общим движением..."

Крамской ищет возможности вернуться, слиться Товариществу с Академией художеств, ибо осознает, и мысль эта гнетет его, что Товарищество не может существовать без серьезной, академической школы. Возвращение к религии и образование учеников - вот задачи, которые он видит перед собой.

"Мне страшно умирать и жаль закрывать глаза без личной уверенности в торжестве того дела, которое любил и которое считал своим по праву рождения и по кровной связи. Умирать без уверенности в преемниках, так сказать, без потомства", - писал он. Да, он искал возможности объединения с Академией художеств во имя спасения русского искусства, и мысль эта была верно понята Иваном Ивановичем Шишкиным. После кончины И. Н. Крамского И. И. Шишкин, пожалуй, единственный из передвижников будет целенаправленно отстаивать эту мысль. И возьмет верх над товарищами.

Осиротеет семья И. Н. Крамского, опустеет без хозяина квартира его в доме Елисеева, что на углу набережной Малой Невы и Биржевой линии, на Васильевском острове. Останутся после художника развешанные на стенах и поставленные у стен портреты, начатые, оканчиваемые и вполне оконченные, которых, в сущности, он никогда не любил.

Отсюда, в один из февральских дней 1885 года, вырвется у него в письме к А. С. Суворину сокровенное признание, характеризующее отношение его к Шишкину: "Когда Шишкина не будет, тогда только поймут, что преемник ему не скоро сыщется..."

Прочитав все письма и сочинения И. Н. Крамского, П. П. Чистяков со вздохом заметит: "Он все грустил о Русской школе, грустил, что она гибнет, а в то же время сознавал, что она идет. Конечно, идет и идет не по его воле. Его еще на свете не было (разумею как художника), а она уже шла! Ну а если дело идет, и если сознаешь это, то кричать и плакать на что-то недосягаемое в пространстве не следует... Жаль мне его! Жил бы да жил, да работал бы! Я все думаю, что он жив, и все хочу сходить к нему и сказать: брось, братец ты мой, всю ветошь пророка, совлеки с себя все лишнее и живи с миром! Криком плодится интрига, пожалуй, рынок оживляется! Но искусство растет и крепнет в мастерских тихо, любовно, не болтливо и не на показ... Неужели он не

17 Лев Анисов догадывался, что искусство и после пего останется и будет жить и развиваться еще лучше, нежели он воображал..."

В мае 1887 года Иван Иванович вместе с Евгением Петровичем Вишняковым, офицером, членом отдела светописи Русского технического общества и действительным членом Русского географического общества, с которым его связывали многолетние добрые отношения, выехал на этюды в Вологодскую губернию.

Е. П. Вишняков серьезно занимался светописью, и его пейзажи, гравированные на дереве, печатала "Нива". Особо он тяготел к этюдам. В том, вероятнее всего, сказывалось влияние Шишкина. Иван Иванович подчас не только давал ценные советы при просмотре работ, но и сам выбирал точку съемки пейзажа.

Некоторые работы Е. II. Вишнякова хранились у Шишкина.

Большие любители путешествий, они немало исходили по вологодской земле. Из поездки была привезена масса рисунков речных порогов, разлива.

На материале поездки была написана картина "Бурелом", выставленная на XVI передвижной выставке в 1888 году.

Живой Шишкин. Есть ли что интереснее тех крох, сохранившихся в воспоминаниях современников, которые позволяют ощутить живость его?

"...живя как-то летом в Меррекюле с некоторыми из своих учеников, Шишкин частенько писал этюды в парке, - рассказывал со слов родственников Ивана Ивановича В. В. Каплуновский. - Вот раз подходит к нему генерал (дилетант-живописец), рассматривает, щурится и покровительственно замечает:

- Гм... ничего... схвачено как будто недурно...

Художник встает и, приветливо раскланиваясь, отвечает с улыбкой:

- Благодарю за лестный отзыв. Позвольте познакомиться. Шишкин.

Смущенному генералу оставалось одно - поскорее стушеваться".

В Елабуге, в семидесятых годах нынешнего столетия, в доме-музее И. И. Шишкина, в один из дней появился девяностолетний старик, который, как выяснилось, знал Шишкина, служил в доме.

- У него был громкий голос и длинная борода, и я боялся его, - говорил старик. - Всегда робел, когда подавал ему кушать.

(Шишкин довольно часто опаздывал к обеду, занятый на этюдах, и обедал в своей комнате.)

- Частенько потихонечку подсовывал ему тарелку с супом, - продолжал старик. - А Шишкин говорил: "Чего робеешь? Ставь вот так!" - брал тарелку и стукал ее об стол".

Мальчишку брал на этюды. Тот носил ему кисти.

- Шишкин ящик несет, я - кисти. Они тяжелые. Он уйдет далеко, а мне тяжело. Я плачу, - вспоминал старик. - Уставал. Он меня на закорки посадит и несет. А я - кисти его".

"Однажды в ресторане у Додона собрались они - художники, - рассказывала О. П. Гвоздева - внучатая племянница Ивана Ивановича. - Пели, веселились, как всегда. Иван Иванович принялся бранить молодых великих князей, которым преподавал живопись. Говорил, бестолковые они в учении. Вдруг подходит к нему господин, в гороховом пальто, и требует следовать за ним.

- Да что ты меня пугаешь, - говорит Иван Иванович. - Едем во дворец, - и достает пропуск. Был у него пропуск во дворец. - Я и там то же говорю, в глаза. Едем.

Господин стушевался и начал ретироваться".

Писательница Е. И. Фортунато, видевшая Шишкина на даче в Преображенском, где жил он летом с дочерью-подростком, вспоминала о встречах с художником:

"...издали увидела холщовый зонт и фигуру сидящего на складном стуле художника.

Подошла. Стала за его спиной и смотрю. Он писал дубы. И довольно долго делал вид, что меня не замечает. Потом слегка обернулся и спросил:

- Художница?

- Нет. Но очень люблю искусство, а ваши картины в особенности. Разрешите мне стоять здесь сбоку и смотреть, как вы работаете?

- Смотрите, только не мешайте.

Так началось наше знакомство.

За два месяца моего пребывания в Преображенском дня не проходило, чтобы я не виделась с Шишкиным. Мы встречались как старые знакомые, почти как друзья.

- Работать! Работать ежедневно, отправляясь на эту работу, как на службу. Нечего ждать пресловутого "вдохновения"... Вдохновение - это сама работа! - говорил Иван Иванович.

Знаете, как работает Золя? Пишет ежедневно в определенные часы и определенное количество страниц. И не встает из-за стола, пока не закончит положенного им на этот день урока. Вот это труженик! А как он изучает материал, прежде чем начать писать! Как он знакомится со всеми деталями того, что собирается описывать!

Так работал и сам Шишкин. Работал, ежедневно, тщательно. Возвращался к работе в определенные часы, чтобы было одинаковое освещение. Я знала, что в 2-3 часа пополудни он обязательно будет на лугу писать дубы; что под вечер, когда седой туман уже окутывает даль, он сидит у пруда, пишет ивы; и что утром, ни свет ни заря, его можно найти у поворота дороги в деревню Жельцы, где катятся сизые волны колосящейся ржи, где загораются и потухают росинки на придорожной траве.

Шишкин ко мне привык и как будто даже ценил мой настойчивый интерес к его работе. Стою, бывало, рядом с ним и восхищаюсь. На холсте яркими красками оживают небо, река, кустарник, лес...

- Иван Иванович, знаете, лес у вас более настоящий, чем в природе.

Он смеется.

Я не знаю человека, так влюбленного в наш русский лес, как был влюблен в него Иван Иванович Шишкин.

Помню, однажды меня застигла в лесу гроза. Сначала я пыталась укрываться под елями, но тщетно. Скоро холодные струйки потекли по моей спине. Гроза промчалась, а дождь лил с прежней силой. Пришлось идти домой под дождем. Свернула по тропинке к даче Шишкина, чтобы сократить путь. Вдали, над лесом, сквозь густую сетку дождя светит яркое солнце.

Я остановилась. И тут на дороге, возле дачи, увидела Ивана Ивановича. Он стоял в луже, босиком, простоволосый, вымокшие блуза и брюки облепили его тело.

- Иван Иванович! Вы тоже попали под дождь?

- Нет, я вышел под дождь! Гроза застала меня дома... Увидел в окно это чудо и выскочил поглядеть. Какая необычайная картина! Этот дождь, это солнце, эти росчерки падающих капель... И темный лес вдали! Хочу запомнить и свет, и цвет, и линии.

Помню еще один случай. Я ходила в деревню Жельцы по каким-то хозяйственным делам. Жара была адова. Раскаленный песок на дороге буквально обжигал ноги. Я решила свернуть напрямик через поле. Шла очень быстро, опустив голову.

Остановил меня терпкий запах ромашки. Я опустила глаза и чуть не вскрикнула: все поле было сплошь покрыто ромашкой. Земля нигде даже не сквозила между сочными, сильными кустами с ярко-зеленой листвой и громадными звездами цветов. Можно было подумать, что ромашку посеяли здесь намеренно. А ведь это был пар, и ромашки, упорные и сильные сорняки, вероятно, мало радовали хозяев этого поля. Но что за прелесть!

- Что за красота! - услышала я как бы в ответ своим мыслям.

Иван Иванович стоял у самого края поля, не отрывая глаз от ликующих цветов.

- Я случайно, - начала я.

- А я второй раз прихожу. Дочь открыла эту прелесть и прибежала в венке из ромашек. Осторожнее! Вы чуть не раздавили! - И, нагнувшись, он выпрямил примятый мною роскошнейший куст.

Таким - влюбленным в каждый цветок, в каждый кустик, в каждое деревцо, в наш русский лес и полевые равнины - я всегда вспоминаю Ивана Ивановича Шишкина".

Женщины чутко улавливали эту внутреннюю красоту в нем. Любили его. И он не был равнодушен к красоте женской. За границей, перед самым возвращением на родину, отдал дань столь понятным для юности увлечениям - "шлялся и мотал деньги с хорошенькими девочками". Впрочем, позже такого уже не повторялось. Но зато истинная любовь щедро одарила его в зрелые годы.

Достаточно взглянуть на портреты Е. А. Шишкиной и О. А. Лагоды-Шишкиной, чтобы понять, женщины красивые были преданны ему. Добрый семьянин, заботливый отец, он до конца жизни был верен дому родительскому, помогал родным, как мог. Посетив весной 1884 года Елабугу, увидел там племянника - сына умершего брата Николая и, узнав, что он желает быть художником-пейзажистом, увез его с собой в Петербург. Зиму тот работал усердно, но весной решил стать актером, пристрастился было к театру, но уехал в Елабугу, где и умер от чахотки. Иван Иванович тяжело переживал смерть юноши: на нем кончался мужской род Шишкиных, жалел о погибшем незаурядном даровании.

С конца восьмидесятых годов будет жить в семье Шишкиных, в Петербурге, племянница его Александра Комарова, дочь Е. И. Комаровой, приехавшая из Уфы учиться в Академии художеств - первый, как уже говорилось, биограф Ивана Ивановича, оставившая бесценные о нем воспоминания.

Нельзя не привести здесь и еще одного семейного предания. Иван Иванович, видимо, в один из последних приездов на родину, пережил последнее серьезное увлечение. Была в городе на Тойме женщина, которою увлекся он. Был и ребенок. К сожалению, трудно теперь узнать в подробностях историю последней любви Шишкина, и можно только гадать, почему не был заключен церковный брак. Правда, известно, что церковь весьма неохотно идет на такой шаг. И даже сам обряд венчания в таких случаях лишен торжественности и включает покаянные молитвы.

Он был интересен в разговоре. Интересен верными, глубокими, подчас неординарными суждениями, идущими вразрез с общепринятыми. Насколько притягательны они были, можно судить по тому, что с ним любил беседовать вновь назначенный на должность конференц-секретаря Академии художеств вместо уволенного за взяточничество и махинации граф И. И. Толстой, которому Иван Иванович высказывал свои суждения о роли и назначении Академии.

У И. И. Шишкина же в доме собирались на свои "среды" передвижники, что, конечно же, характеризует их отношение к "лесному царю".

О глубокой внутренней работе мысли можно судить хотя бы потому, как, оттолкнувшись от общей мысли К. А. Савицкого "затеять картину с медведями в лесу", Иван Иванович приходит к полотну "Утро в сосновом лесу", в котором угадывается величайший философ, высказавший ясно и полно учение свое, заключающееся в познании, постижении и приближении к Богу своему - природе.

Примечания

1 Офорт - одна из разновидностей гравюры по металлу. Рисунок процарапывается на покрытой лаком пластине и вытравляется азотной кислотой (eau-forte по-французски).