Ученики

Интерес к работам Ивана Ивановича Шишкина становился общероссийским. Журнал "Нива" намеревался дать портрет художника и сведения о его деятельности. К Шишкину тянулись молодые талантливые живописцы.

"Возьмите Шишкина. Это ли не учитель? - писал И. Н. Крамской П. М. Третьякову. - Вам, может быть, покажется это даже смешно, но я утверждаю, что Шишкин чудесный учитель. Он способен забрать 5, 6 штук молодежи, уехать с ними в деревню и ходить на этюды, т. е. работать с ними вместе. Ведь это только и нужно. 5, 6 человек! Это не шутка, когда подумаешь, что в 10 лег из Академии вырвется один, наполовину искалеченный".

Крамской писал письмо, видя, как внимательны к творчеству Шишкина молодые художники.

Нужна, нужна была школа. Русская школа. Это И. Н. Крамской чувствовал. Без нее, и это предвидел он, Товарищество передвижных художественных выставок неминуемо придет к гибели. Не потому ли все чаще взор его обращался к Академии художеств? Осознавал он, как, впрочем, и некоторые другие художники, что только школа, способствующая развитию молодых дарований, сможет содействовать развитию русского национального искусства.

И. И. Шишкин и И. Н. Крамской, оценив дарование семнадцатилетнего Андрея Шильдера, принялись ходатайствовать о выделении ему пособия (как пенсионеру) в 40 рублей в месяц, как талантливому художнику, для развития таланта.

Иван Иванович взял его под свое покровительство. С помощью Шишкина Шильдер овладел рисунком. Овладел до такой степени, что на дружеском вечере не стоило ему больших усилий набросать какой-нибудь сложный лесной мотив, вызывающий восхищение у собравшихся. Журналы заказывали ему рисунки пером и карандашом, которые пользовались популярностью у читателя. Шильдер выполнял их с блеском, играючи.

Популярность в какой-то степени навредит Шильдеру. Имея массу заказов и вечно испытывая нужду в деньгах, он не станет "выдерживать" картины, доводить их.

Добродушный, непрактичный в жизни человек, никому и ни в чем не отказывающий, не тратящий почти ничего на себя ("Даже костюм у него был хуже, чем у других товарищей", - вспоминал Минченков), Шильдер, и зарабатывая много, постоянно нуждался и делал долги.

Любопытный штрих к портрету А. Н. Шильдера дает Д. Минченков в своих воспоминаниях.

"Случился у Шильдера огромный заказ. Написал панораму нефтяных промыслов для Нобеля. Заработал большие деньги, поехал за границу, и тут у него как будто все карманы порвались, деньги так и поплыли из них. Спохватился, когда ничего не осталось.

По возвращении он зовет Волкова похвастать перед ним своими заграничными приобретениями, ведет во двор дома и показывает:

- Вот, из самой Италии сюда привез.

Волков присел от удивления, глазам не верит: по двору ходит осел.

- Ну и удружил, - говорит Волков. - То есть как тебе сказать? Поехало вас за границу трое - ты, жена да дочь, а вернулись вот таких (показывает на осла) четверо. И на кой пес эту животину ты сюда припер?

Шильдер оправдывается:

- Дочь кататься на осле захотела.

А Волков:

- Да ты бы, Андрюша, хотя бы того... прежде с доктором насчет головы своей посоветовался".

Отношения между Андреем Николаевичем Шильдером и Ефимом Ефимовичем Волковым - учениками Шишкина, были самые дружественные. И в том, надо полагать, немалая заслуга была их учителя.

Е. Е. Волков происходил из бедной разночинской семьи. А. Н. Шильдер, правда, тоже не из богачей: он родился в семье художника. Отец его - довольно известный в свое время живописец был автором "Искушения" - одной из двух первых картин, которые легли в основу Третьяковской галереи.

Кончив школу, Ефим Ефимович какое-то время служил чиновником в департаменте окладных соборов. Тягу к рисованию испытывал глубокую. Пришел в рисовальную школу Общества поощрения художеств и учился столь успешно, что за год одолел все ее четыре класса. Успехи Е. Е. Волкова в искусстве критика не без основания связывала с именем Шишкина.

Лев Николаевич Толстой, обходя как-то выставку передвижников, сказал недовольно спутникам: "Что это вы все браните Волкова, не нравится он вам? Он - как мужик: и голос у него корявый, и одет неказисто, а орет истинно здоровую песню, и с любовью, а вам бы только щеголя во фраке да арию с выкрутасами".

В Третьяковской галерее висит одно из лучших русских пейзажных полотен - картина Е. Е. Волкова "Первый снег". Сколько глубоких чувств пробуждает оно у русского человека. Воистину только сын своей земли мог написать ее!

Живая характеристика Ефима Ефимовича Волкова дана Д. Минченковым, к воспоминаниям которого мы вновь обратимся:

"Волков был неотеса, у него "было нутро", чувствовалось, что он переживает, любит природу, где-то далеко, далеко скрыта настоящая нота, но то, что он передаем не отделано по-настоящему, еще сыро, грубо, не щеголевато. Просто мужик в искусстве".

Но люди, соприкасавшиеся с природой, бродившие на охоте по болотам, опушкам леса, лугам, хотя бы случайно наблюдающие утренние, вечерние зори и не искушенные в тонкостях искусства, любили пейзажи Волкова. Они подпевали народной песне Волкова.

Был он высокий, худой, голова лысая, узкая бородка до пояса, усы такие длинные, что он мог заложить их за уши, длинные брови. Сюртук висел как на вешалке. Сырым и даже мало толковым казался Волков и в разговоре. Подойдет к столу, забарабанит костлявыми пальцами и заговорит, а о чем - не скоро поймешь.

"Ну да... оно, положим... нет, вот что я вам скажу... например, как к тому говорится..."

"Ефим Ефимович, скажи, кто ты такой есть?"

А Ефим: "То есть откуда произошел?.. Родители бедные, семья, помогать надо, поступил из средней школы в департамент окладных соборов. Ну, да как тебе сказать - и сам плохо работал, а тут еще помогать другому пришлось, который совсем ничего не делал, а только свистел.

- Кто же это свистел?

- Да все тот же Чайковский! Со мною сидел, лентяй, не записывает входящие, а знай - насвистывает! Ну, при сокращении штатов нас первыми с ним и выгнали. Свистун поступил в консерваторию, а я бродил вокруг Академии художеств, близко от дома, и поступил туда. А потом на конкурсе в Обществе поощрения получил премию за картину. Выбрали в члены передвижников, вот тут, конечно, оно того, лучше, то есть, как тебе сказать..."

Через двадцать лет, по рассказам Брюллова, Волков в его доме встретился с Чайковским. Тот сразу узнал Ефима Ефимовича:

- Это ты, Волков?

- А это ты, Чайковский?

Чайковский повис на тонкой шее пейзажиста Волкова, а тот автору "Онегина" прямо в ухо нескладным голосом запел: "Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни".

В мае 1879 года И. И. Шишкин с семьей и учениками Е. Е. Волковым и А. Н. Шильдером выехали на этюды в Крым. Побывали в Симферополе. В Ялте Иван Иванович посетил кладбище, на котором был похоронен Федор Александрович Васильев, зарисовал его могилу. Могила на взгорье. Далеко видно окрест. Внизу - море, солнечный, зеленый, даже чем-то сказочный город. Гудят пароходы. Катят по узким улочкам тарантасы с нарядной отдыхающей публикой. И воздух такой чистый и свежий. Отслужили панихиду и отправились по окрестностям...

Крым оказался живописным. Бродили по густым лесам, лазали на кручи, работали в монастыре Козьмы и Домлана. Впечатлений было предостаточно. Погода благоприятствовала, и этюдов написали множество. Из Алупки добирались до Гурзуфа как цыгане, в арбе. Возвратившись в Петербург, долго вспоминали поездку.

Ольга Антоновна внимательно слушала рассказчиков. Ей было тоже что показать. За лето она сделала массу рисунков и этюдов, и Иван Иванович с удовольствием

отметил, что она брала только тона, как он этого просил.

-- Этюды ваши, Ольга Антоновна, полны задушевной прелести, - говорил Шильдер.

Ольга же Антоновна внимательно следила за выражением лица Ивана Ивановича и угадывала: он доволен.

- Верно передаете характер растительных форм, верно, - говорил он.

И она чувствовала, как радостно становилось у нее на душе.

Рисунки же ее привели требовательного Ивана Ивановича в восхищение. (В 1887 году, через шесть лет после смерти Ольги Антоновны, он издаст их альбомом).

Любопытно проследить за высказываниями Ивана Ивановича, запомнившимися ученикам.

- В этюде не следует тягаться за картинностью, для этого служит эскиз, - говорил он. - В нем должен быть тщательно передан кусок натуры, со всеми подробностями. Картина же должна быть полной иллюзией, а этого невозможно достигнуть без всестороннего изучения выбранных сюжетов.

И было еще одно - главное, что он требовал от учеников. Вспомним здесь слова, сказанные им П. И. Нерадовскому.

- Ну, вот, я тоже люблю архитектуру, - говорил Иван Иванович, услышав об увлечениях П. И. Нерадовского, - люблю жанр, люблю портреты, люблю... мало ли что я еще люблю, да вот заниматься этим не занимаюсь и не буду заниматься. А люблю я по-настоящему русский лес и только его пищу. Художнику нужно избрать одно, что ему больше всего полюбилось. И вам советую полюбить одно. Только тогда будете с успехом совершенствовать любимое. Разбрасываться никак нельзя.

Основой же всего Иван Иванович считал рисунок. С него начинал преподавание.

- Иван Иванович, а ведь знаете, чем вы поразили меня? - скажет однажды Ольга Антоновна. - Знанием цветов. Помните, в Сиверской однажды сорвала я цветок красный с липким стеблем и мелкими малиновыми цветочками, а вы и говорите: это дрема. Ну, как спать не будете, положите его под подушку и уснете. Как же долго я все это помнила.

Не сказала она в тот раз о другом, чутко уловленным ею - его сыновнем отношении к природе.

Летом, в Сиверской, то было. Созрела рожь в поле. Ее убрали, и снопы поставили в суслоны. Рано утром крестьяне снимали с них верхние снопы, чтобы рожь сохла быстрее, а по вечерам, спасая ее от росы, надевали их вновь.

Однажды днем прогремел гром. Небо почернело, и скоро разразился ливень. Иван Иванович, развешивавший этюды в комнате, увидел дождь, выскочил на веранду и кинулся в поле.

- Куда вы? - закричала Ольга Антоновна.

- Суслоны закрывать. Бежимте вместе, - позвал он, шлепая босиком по мокрой траве. - Рожь намокнет!

"Хлеб наш насущный даждь нам днесь..." Каждое утро и ежевечерне повторяемые слова молитвы не были для Ивана Ивановича простым ритуалом...

О важности рисунка говорил Иван Иванович и еще одному ученику - Н. Н. Хохрякову, к занятиям с которым приступил с зимы 1880 года. Хохряков был родом из Вятки. Привел его к Шишкину А. М. Васнецов. Представил как учителя, работающего в народных школах Вятской и Уфимской губернии. Н. Н. Хохряков кончил земское техническое училище, но имел тягу к искусству. Очень был привязан к родному краю, писал места, близкие сердцу.

"Когда он увидел мои жалкие опыты писания картин, - вспоминал позже Н. Н. Хохряков (в столице он так и не остался жить, а вернулся на родину. - Л. А.),- то раз сказал мне так: "Живопись Вам надо запереть в ящик, а ключ от ящика бросить в море. А вот с рисунком у Вас дело совсем иначе обстоит, рисунком Вы займитесь серьезно и работайте над ним. У вас будет мастерство, и известность, и средства, а уж тогда можно будет и живописью заняться...

У Ивана Ивановича я рисовал карандашом с его этюдов и фотографий. Написал один натюрморт. Вот этого мне и хотелось главным образом, но почему-то он предпочитал давать своим ученикам писать одним тоном с фотографии, на этом я сидел довольно долго".

Зиму Н. Н. Хохряков корпел над рисунком, а к лету осознавал, что видит многое иначе, гораздо глубже.

"Учеников зимой заставлял рисовать с хороших фотографий, иногда с волшебным фонарем", - вспоминала А. И. Менделеева.

"Вы писали три лета, как говорите, а зиму что делали? - спрашивал в письме к молодому художнику

С. А. Уткину Иван Иванович и замечал: - А в одну зиму разумной работы с фотографии можно учиться писать и воздух, то есть облака, и деревья на разных планах, и даль, и воду, ну, словом, все, что Вам нужно; тут можно незаметно изучить перспективу... и законы солнечного освещения, и пр.".

Если в зимнее время Иван Иванович частенько обращался к волшебному фонарю, ценя документальность фотографии, помогающей правильно видеть форму, и рисунок предмета, то в летнее время требовал непременной работы на природе, приучая видеть жизнь этого предмета, будь то вековая сосна или молодая мать-мачеха.

В рисунке природы не должно быть фальши. Это все одно, что сфальшивить в молитве, произнести чужие и чуждые ей слова. Так полагал Иван Иванович.

"Последователей Шишкина между нашими пейзажистами весьма много",- писал "Художественный журнал" в 1881 году.

Иван Иванович был внимателен ко всем, кто обращался к нему за помощью и советом. В Шишкине видели сильного объективного художника. "Он в большинстве своих произведений несколько сух и скуп в колорите, поэтическое настроение как будто бы чуждо его кисти. Но зато сколько правды и тонкого понимания в его изображениях леса! - отметит В. М. Михеев. - Надо долго всматриваться в его работы, чтобы почувствовать, как постепенно будто запах леса начинает отуманивать вашу голову и живая, - истинно живая индивидуальная жизнь сосен, елей, ржи - под развесистыми вершинами немногих деревьев - охватывает вас своей тщательно изученной правдой".

Как было не тянуться к этому человеку!

"Давно уж собирался я с Ильей Ефимовичем побывать у Шишкина, но все как-то вместе не удавалось, - писал в 1882-1883 годах И. С. Остроухов А. И. Мамонтову.- Шел я сегодня из Академии, проходя мимо дома, где живет он, мне пришла мысль, дай зайду один. Скажу, что так, мол, и так, хотел быть у Вас с Репиным, но до сих пор не пришлось, потому рискнул на авось представиться сам. От мысли к делу - и я позвонил. Шишкин в довольно растрепанном виде, с грязными руками, с взъерошенными волосами, ровно старая крепкая сосна, мохом поросшая, отворил дверь. Я объяснился. Ему такая форма визита очень понравилась. Он стал меня усаживать, и мы начали беседу. Через несколько минут я спросил - не отрываю ли я его от работы. Он сказал на это, что работа, за которой я застал его, пустая, и просил не стесняться. Я предложил ему продолжать свое дело, на что оп перевел меня в свою мастерскую, где уселся среди чудесной мебели, превосходных этюдов и картин в рамках и разного брик-а-брак atelier на кресло и принялся за свою прерванную работу - засучил рукава, вытащил из-под стола грязный самовар и стал его скоблить и чистить. Такая это фигура чудесная была, что сегодня я несколько раз пробовал на память зачертить ее, но еще крылья коротки... Вообще принял меня сразу так по-питерски радушно, что я с первой же минуты очутился в своей тарелке.

- Так Вы хотели поступить в Академию? Оборвались? Отлично. Это счастье. Академия, знаете, как я смотрю на нее, на Вашу Академию? Это вертеп, в котором гибнет все мало-мальски талантливое, где из учеников развивают канцеляристов; где черт знает что делается; откуда все путное уходит, раз почуяв, что это за помойная яма; а сколько гибнет там, сколько гибнет, если бы Вы знали! Отлично, что оборвались, очень рад, я слышал о Вас раньше, по физиономии (!) Вы малый путный, нрав у Вас свежий (!!) веселый (!!!) работайте, работайте, только плюйте и плюйте на Академию!

Это первые слова его.

Я стал говорить за, стал говорить и репинские доводы.

- Репин, Репин! Не знаю, чего увлекается он так Академией? Разве по себе он не ругает ее? Ведь не будь у него кружка тех протестантов, которые отказались от золотой медали, и его забила бы она. Удивляюсь ему - сам так ругает ее, а молодежь шлет туда и шлет! Серов вот: какие надежды подавал, а теперь, я уверен, готов голову прозакладывать, засушит его Академия.

- Он лучше работает, Иван Иванович, если же суше сколько, так без этого нельзя делать школьную работу.

- Не верю теперь в него. Убьет его Академия. А какие надежды он стал было подавать...

И чем дальше, тем все злобнее и злобнее об Академии.

Я истощил все свои доводы за нее, наконец, перешел напрямик и спросил его: разве не все наши художники прошли ее школу?

- Строго говоря, ни один, кроме Репина, Поленова и еще нескольких, но этим как-то удалось работать там более или менее самостоятельно. Остальные числились только в ней или бросили ее в самый короткий срок. Я, например, скажете, был в Академии, что имею и профессора, и медали и прочее? Д§, я четыре года числился в ней, и за все это время четыре раза ходил в классы! Бросьте, бросьте эту проклятую мысль и т. д.

Такого горячего, страстного озлобления я даже не ожидал встретить у него, хотя и слышал, что он кое-что имеет против Академии.

Очень порадовался, что поступил в школу (Общества поощрения художеств. - Л. А.).

- Вот где можно работать. Там другие условия, совсем другие. Вот откуда вышли Крамские, Васильевы. Только все же без школы они больше работали. Делайте и Вы так. Работайте дома так, как сердцу захочется, не стесняйте Вы себя этими рецептами. Свободному искусству - работа свободная должна быть. Я птица старая и много на веку видел - поверьте мне, что слова мои искренни, и только участие к гибнущему человеку говорит во мне. А скажите, какую специальность Вы избрали себе в живописи?

На это я высказал свой юный взгляд, что не признаю специальности в искусстве, что не понимаю, как человек может замкнуться в пейзаже, например, и не выходить из него, как бы другое ни интересовало его.

- Непременно должен замкнуться, и чем уже, тем лучше.

- То есть всю жизнь ограничить себя изображением, положим, ржаного поля?

- Это немного крайне, но, пожалуй, что и так.

- Мы не можем понять друг друга. Вы уже зрелый, полный художник, я начинающий ученик, и до тех пор не соглашусь с Вами, пока не приду сам к тому же.

- Вы придете к тому, помяните мое слово. Что Вы делаете теперь, кроме школы?

- Копирую в Эрмитаже. Рисую гипсы в музее Академии.

- Бог знает, что Вы делаете. Что Вам дался гипс? Бросьте его, изучайте живое тело...

Привожу Вам наиболее характерные отрывки нашего разговора, но сколько интересных деталей опускаю за невозможностью передать всю беседу.

Я пробыл у него больше двух часов. Назавтра он просил непременно принести этюды и альбомчики мои. Только, ради Бога, не гипсы, не то затошнит!

На другой день пришел к нему с этюдами и альбомами. Смотря их, он стал похваливать, и чем дальше, тем больше. Отлично, превосходно. Вам уже немного остается сделать. "По альбомам вижу, что Вы и на жанр надежды подаете. Что ж, работайте, работайте. Вчера я только советовал бросить Вам Академию, теперь я говорю Вам прямо - она не нужна Вам. Вам остается немного - годик, другой - и Вы художник. Только поприлежней работайте. Мне нравится в Вас этот зуд. Работайте в альбомчиках, пишите этюды, копируйте фотографии, компонуйте картины. Я советую Вам обработать вот такой мотив - обработайте и принесите показать. Не то оставьте Ваш адрес - я буду заходить к Вам... Вообще наговорил кучу любезностей... Одним словом, очаровал меня совсем. Что за чудесный, простой человек!"

В письме же к В. И. Сурикову И. С. Остроухое сообщит: "Познакомился я, между прочим, с Шишкиным и просто влюбился в него - такой он простой, теплый человек! Он очень расхваливал мои этюды последнего лета и сделал много, много хороших указаний".

Не оставит без внимания Иван Иванович и просьбу Н. И. Мурашко, основателя рисовальной школы в Киеве, когда тот при открытии школы к нему первому обратится за пособием для учеников.

"...он стал ворчать, - вспоминал Н. И. Мурашко.

- К чему, говорит, ваша школа, таланту она не нужна, а ремесленнику помочь вы, пожалуй, и не думаете, да и не сумеете. Где вы найдете пособия?

- Да уж будем стараться, Иван Иванович, - говорю я.

Ворчит, а на стены поглядывает, - что бы такое дать. И дает один этюд, другой, третий. Я благодарю, а он мне говорит:

- Погодите, надо еще рисунков вам дать.

И дал шесть пейзажных рисунков да три рисунка животных. Я только кланяюсь да благодарю.

- Стойте, говорит, надо еще рисунок пером вам дать. - Дал и пером, так что я вошел к нему бедняком, а вышел богачом".

Он болел за будущее русского национального искусства, и далеко небезразличен был к тому, по какому пути пойдет оно.

В начале 80-х годов ученики Ивана Ивановича начали представлять на суд общественности свои первые работы. На X передвижной выставке зрители увидели картину "Тропинка" О. А. Лагоды, на XII выставке - "Проселочную дорогу" А. Н. Шильдера и "Выселок" Н. Н. Хохрякова.

Работы не остались незамеченными. Особо заговорили об Ольге Антоновне Лагоде. Правда, отныне фамилия ее была Лагода-Шишкина. В первой половине 1880 года она стала женой Ивана Ивановича.

Слыша лестные отзывы о ее работах, он испытывал радость вдвойне - и за ученицу, и за жену.