Очевидец истории

"Он умел воскрешать прошлое со всей отчетливостью настоящей жизни, воссоздавая подлинную старину, словно был ее современником, ее очевидцем". Поначалу это можно счесть за обычное фигуральное выражение - художник сообщает воображаемому миру иллюзию увиденного воочию. Но то же самое мы слышим из других уст: "Он никогда не восстанавливал археологические формы жизни минувших столетий, а добросовестно писал то, что сам видел собственными глазами, потому что он был действительным современником и Ермака, и Стеньки Разина, и боярыни Морозовой, и казней Петра". И еще один голос: "Казалось, что он древний-предревний человек - современник изображенных им событий" Этим исполняющим один и тот же мотив хором голосов управляет голос самого Сурикова: "...Ведь все, что описывает Забелин (в книге Быт русских цариц. - МА.), было для меня действительной жизнью".

Если это всерьез, то выходит нечто прямо-таки фантастическое и даже мистическое: недаром Александр Бенуа в связи с Суриковым вспоминал слова Достоевского о том, что нет ничего фантастичнее реальности, и утверждал, что "этот художник (то есть Суриков) обладает огромным мистическим дарованием". Выходит, что в творческой натуре художника как бы спрятана "машина времени", позволяющая ему свободно оказываться современником изображаемых им событий далекого прошлого. А между тем этой "машиной времени" была попросту российская география, она же и являлась той "фантастической реальностью", от которой художник получил свое "огромное мистическое дарование". С полной отчетливостью это сформулировано еще в 1916 году Максимилианом Волошиным: "В творчестве и личности Василия Ивановича Сурикова русская жизнь осуществила изумительный парадокс: к нам в двадцатый век она привела художника, детство и юность которого прошли в XVI и в XVII веке русской истории.

В одной научной фантазии Фламмарион рассказывает, как сознательное существо, удаляющееся от земли со скоростью, превышающей скорость света, видит всю историю земли развивающейся в обратном порядке и постепенно отступающей в глубину веков.

Для того, чтобы проделать этот опыт в России в середине XIX века (да отчасти и теперь), вовсе не нужно было развивать скорости, превосходящей скорость света, а вполне достаточно было поехать на перекладных с запада на восток, по тому направлению, по которому в течение веков постепенно развертывалась русская история".

Разумеется, дар проницания времен - уникальный, отдельный, не совпадающий с собственно художественной одаренностью. Он, этот дар, отмечая художника печатью единственности, исключительности, неизбежно обрекает его на одиночество. Ведь если все это действительно так, то, проживая свою жизнь все-таки в XIX и начале XX столетия, но в качестве художника являясь здесь посланцем минувших веков, он оказывается как бы пленником, жертвой, заложником своего дара.

Неотъемлемой его частью был, по словам одного из биографов, "дар уединения". Суриков одинок и в смысле приверженности какой-либо определенной традиции, направлению или учителям. Тот же биограф замечает: "Собственно художественных корней у Сурикова мало". Еще определеннее выразился по этому поводу другой современник живописца: "В области искусства Суриков не имел ни поверенных, ни друзей. Он был одинок. Сурикова вполне никто не понимал как художника и как человека".

Характеристика Сурикова как такого одиночки, по-видимому, соответствовала собственному самоощущению художника и тому образу, в каком его воспринимали люди, близко его знавшие и наблюдавшие его в разное время, насколько можно судить по оставленным ими воспоминаниям. Из общих, повторяющихся у разных лиц моментов этих воспоминаний вырисовывается следующее.

Суриков не сливался с окружающей средой, всегда был как-то отделен, он не то чтобы неохотно вступал в общение с людьми, но ему не была свойственна легкая открытость или тем более светская любезность. И вовсе не оттого, что он был как-то особенно мудрён и сложен, или неискренен, высокомерен или склонен к угрюмству. Скорее в этом проявлялась своего

рода деликатность, заботливость сильного и прямодушного человека, знающего о том, что он может быть порой не слишком удобен для окружающих, и предпочитающего поэтому держаться на расстоянии. Именно такое понимание суриковской натуры выражено в воспоминаниях дочери Павла Третьякова Веры Зилоти: "Родом он был из Красноярска, "почти якут", по его собственному выражению, и наружность у него была, мне кажется, типичная для того Сибирского края: небольшой, плотный, с широким вздернутым носом, темными глазами, такими же прямыми волосами, торчащими над красивым лбом, с прелестной улыбкой, с мягким, звучным голосом. Умный-умный, со скрытой, тонкой сибирской хитростью, он был неуклюжим молодым медведем, могущим быть, казалось, и страшным, и невероятно нежным. Минутами он бывал прямо обворожительным".

Все мемуаристы, имевшие возможность видеть Сурикова в домашнем окружении, отмечают неуютность обстановки в доме. "В личной жизни Суриков был аскетичен и прост. В его квартире всем домашним полагалось по кровати и стулу. Остальной мебели было очень мало. Стены были голые, без картин; он не любил развешивать свои произведения по стенам". Но дело даже не в этом аскетизме, а в том, что созерцание этой обстановки у всех без исключения мемуаристов сопровождается ощущением странности этого зрелища, словно бы описывается какое-то временное пристанище.

У Сурикова не было своей мастерской. Свои большие вещи 1890-х годов он писал в пустующем зале Исторического музея в Москве, получив эту территорию по ходатайству друзей и коллег по Товариществу передвижных выставок.

Помимо скупой меблировки и некоторой пустынности постоянно отмечается холодность суриковских обиталищ. Все это может напомнить атмосферу Меншикова в Березове. Кстати заметить, что картина навеяна (по рассказу самого художника) впечатлением, впрямую связанным с семейным бытом Сурикова, и именно атмосферой пребывания вдали от дома, во временном жилище (в "нищенской избушке" под Москвой в Перерве на исходе дачного сезона). В картине эту атмосферу создает то обстоятельство, что для семейства Меншикова это - ссылка. Бытовой склад суриковской жизни заключал в себе что-то походное, временное, как если бы человек здесь и теперь не собирался надолго и всерьез обосновываться, будто он тут в ссылке, а его настоящий дом далеко-далеко. Здесь он - странник, странный человек, пришелец из каких-то других времен и пространств. Но так, по-видимому, это и было, о чем можно судить по признаниям художника и по тем сводным характеристикам, которые пытались дать личности Сурикова те, кто об этом задумывался.

У Сурикова довольно рано умерла жена. Он остался один с дочерьми и не женился вторично, и не сохранилось никаких свидетельств о каких-либо шагах Сурикова к тому, чтобы заново устроить семейную жизнь, свить гнездо.

Он не имел, по-видимому, и того, что называется "своим кругом", - постоянной дружеской среды. Он не сливался полностью и с художественной средой, в которой, собственно, обитал и к которой принадлежал по роду занятий. Среди передвижников он определенно "белая ворона". Иначе говоря, он везде пребывал как-то сам по себе.